Там, где престол сатаны. Том 1

– Бумажник, билет профсоюзный – это есть. Денег нет. Он такой был пьяный, что от него и от мертвого воняет. И по башке ему хорошо врезали.

Одного взгляда доктору было достаточно, чтобы убедиться: cadaver[10]. Но он все-таки приложил пальцы к его ледяной шее. Сонная артерия не билась. Гласом свыше самое время возвестить ему: встань и гряди вон из полночного троллейбуса, ибо боль уже не стучит тебе в виски железными клювами голодных стервятников. Все прошло. Тебе, однако, следует приобрести ботинки, желательно с мехом внутри, так как на улице сейчас минус пятнадцать, и ты запросто обморозишь ноги.

– Чего встал столбом, – с внезапным раздражением накинулся он на студиоза. – Я за голову, а ты давай за ноги. Подхвати! – крикнул Сергей Павлович простуженному капитану. – И на носилки.

Теперь ехали в морг, где Альберт Семенович Корешков (таковы были имя, отчество и фамилия человека, окончившего свои дни в троллейбусе двадцатого маршрута), тысяча девятьсот сорок шестого года рождения, то бишь проживший на белом свете почти сорок пять лет, должен был малость передохнуть перед своим последним путешествием. Путь, само собой, предстоял им не такой далекий, как Альберту Семеновичу, но все же и не близкий, ибо во всей Москве в этот поздний вечер место для мертвого тела нашлось лишь в морге Института морфологии, неподалеку, кстати говоря, от дома, где вместе с папой обитал доктор Боголюбов. Кузьмич ехал не спеша, покуривая и рассуждая, что надо бы, конечно, знать, с кем пьешь, иначе первый стакан очень даже просто может стать для тебя и последним. Такая в нынешнее время пошла безобразная пьянь, что за сто граммов они мать родную прикончат, а уж собутыльнику голову проломить – как два пальца обмочить. Возле метро вывернули на Новослободскую, под зеленый свет пересекли Садовое кольцо с редкими в этот час машинами, проскочили улицу Чехова с белеющей в темноте красавицей-церковью на углу, напротив «Известий», покатили по бульварам, нырнули в пустой и гулкий тоннель и далее, через улицу Фрунзе, выехали на Большой Каменный, под которым белесым туманом дымилась черная, еще не схваченная наступившими холодами вода Москва-реки.

– Не люблю, когда рядом жмурик, – просунув голову в окошечко, пожаловался студиоз. – Ты бы, Кузьмич, свой драндулет побыстрее, что ли, гнал.

– Побыстрее, друг милый, – отозвался Кузьмич, – и мы с тобой и с доктором как раз ему компанию составим. Гололед же страшенный!

– Сергей Палыч, – взмолился студиоз, – ей-Богу, он какой-то нехороший…

– И не мечтай, и не проси. – Сергей Павлович закурил и запахнул пальто. – Я когда фельдшером ездил – повернулся бы у меня язык попросить доктора из теплой кабины в холодный салон? Вот, Кузьмич, пример тебе нынешней молодежи – ни почитания старших, ни любви к отеческим гробам, ни веры. Ты пока читал бы лучше отходную Альберту Семеновичу. Как там… Помяни, Господи, преставившегося раба Твоего, брата нашего Альберта и прости все вольные его согрешения и невольные…

– Вы, Сергей Палыч, хорошего мне брата нашли, – оскорбился студиоз и с силой задвинул стекло, отделив себя от доктора и водителя и оставшись наедине с лежащим на носилках мертвецом.

– А ты чего, Сергей Павлович, в Бога, что ли, поверил? – спросил Кузьмич. – Это дело сейчас популярное. Малость погодя из партии все в церковь побегут – вот увидишь!

Поверил? Сергей Павлович пожал плечами. Может быть. Иногда вдруг казалось, что между ним и Небом установилась наконец неразрывная связь, и все события земной жизни Спасителя он переживал с необыкновенной силой любви, сострадания и надежды. Тогда он верил и не сомневался, что верит. Тогда верил, что в жизни будущего века суждена ему встреча и с преподобным, и с дедом Петром Ивановичем, и с Аней, с которой когда-нибудь здесь, на земле, их временно разлучит смерть. Тогда верил, что есть в его жизни смысл, оберегающий ее от бесследного провала в небытие, заключения в темницу распадающейся плоти и превращения в рассыпающийся прах или серый и легкий пепел. И смысл этот – обещанное ему Христом воскресение. Но гораздо чаще его душа ему самому напоминала потрескавшееся от многолетней засухи поле, в котором не могло укорениться и пойти в рост занесенное благодатным ветром семя веры.

– А я вот, когда приму на грудь, то все думаю: есть Он, – и Кузьмич, оторвав руку от руля, указал пальцем наверх, – или Его попы выдумали?

– Ну и? – закуривая, спросил Сергей Павлович.

– Выдумка! – не опуская руку на руль, отмел ею Кузьмич сказку о Всевышнем. – Давай рассуждать. Бог – Он все создал и за всем приглядывает. А почему тогда кругом бардак? Почему кровищи столько? Почему этот вот Альберт, кого мы в морг тащим, нажрался как свинья и свою пьяную башку уличному злодею подставил? А ведь у него, небось, семья. Детки ждут. Дождутся!

– Бог-то здесь при чем?

– А как же!

С Профсоюзной он круто взял влево, машину повело на припорошенном снегом льду, потом потащило на тротуар, и Кузьмич, матерясь, с превеликим трудом вывернул на середину мостовой.