Там, где престол сатаны. Том 1

– Ты что творишь, водила хренов?! – отодвинув стекло, заорал студиоз. – Ты меня прямо на него кинул!

– Какой из тебя доктор, – пробурчал Кузьмич. – Мертвяков боишься.

– А бордюр там, я заметил, высо-окий, – усмехнулся Сергей Павлович. – Перевернулись бы за милую душу. Свечка с тебя милосердному Богу.

– За всякий такой случай свечку ставить – мне зарплаты не хватит.

И закрутилось на всю ночь.

Сдав бездыханного Альберта Семеновича в морг, где веселый смуглый парень в тренировочном костюме зеленой краской ловко вывел на его ноге номер, погнали назад, на Пресню. Там, в мрачном доме, в коммуналке, на продавленном диване хрипела и кривила рот в запекшейся крови хватившая уксусной эссенции женщина лет, наверное, сорока. Железная кружка, из которой, бедная головушка, хлебнула она свою смерть, стояла на столе, покрытом продранной клеенкой. Резко пахло уксусом. Ее муж, маленький, с круглым личиком и горестными глазами клоуна, хватал Сергея Павловича за руки и умолял спасти ей жизнь. За стенкой, у соседей гремела музыка – по телевизору показывали чемпионат мира по фигурному катанию. И под звуки какой-то развеселой песенки Сергей Павлович пытался ввести зонд в горло несчастной бабы, но всякий раз из ее рта изливалась густая черная кровь. Студиоз сгонял за носилками. Муж семенил рядом и сквозь рыдания вопрошал: «Ниночка! Зачем? Зачем ты это сделала?!» Ниночка хрипела.

Отвезя ее в «Склиф» (причем Кузьмич, несмотря на гололед и лысые шины, молча давил на газ, лишь изредка, как змею, выпуская из-под усов тихое длинное ругательство), поехали в Электрический переулок, где в огромном, темно-красного кирпича доме под номером три, в первом подъезде, в убогой квартире на третьем этаже задыхалась от приступа астмы Королева Алевтина Николаевна, тридцати шести лет. «Скорую» вызвал ее сынок, Ванечка, отрок с льняными волосами и в курточке с заплатами на локтях. «Долго вы», – вздрагивающим от непролитых слез голосом выговорил он доктору Боголюбову и неподкупным надзирателем встал у него за спиной. Среди исколотых вен на руке Ванечкиной мамы, под бледно-серой кожей Сергей Павлович высмотрел крохотную голубоватую жилку, нацелился и с первого же раза точно попал в нее иглой. Минуту спустя Алевтина Николаевна уже дышала полной грудью и с просветлевшим лицом говорила сыну: «Целуй… целуй доктору руки…»

Был уже четвертый час ночи, и Сергей Павлович звонил на подстанцию с надеждой услышать от Наденьки, что вызовов нет и можно возвращаться. Вместо этого пришлось записать новый адрес – Шмидтовский проезд, дом пять, квартира двадцать семь, Мизулина Евгения Яковлевна, семьдесят два года. Скорее всего – инсульт. По темным улицам поехали туда, кляня службу, мороз, гололед, а заодно все на свете.

Открыл им рослый мужчина с одутловатым лицом и несоразмерно маленьким ртом, в просторечии называемым «куриной жопкой». Вслед за ним Сергей Павлович и студиоз, едва помещаясь в крохотной прихожей и таких же размеров коридорчике, вошли в комнату, где на сбитой и мокрой постели в беспамятстве лежала грузная старуха с прижмуренным левым глазом и открытым, неподвижным и страшным правым. На узком раскладном диване напротив спал он – ее сын. И с непонятной для себя ненавистью уставившись в его «куриную жопку» Сергей Павлович заметил, что простыню матери надо бы давно сменить. «Жопка» открылась.

– Все равно обоссыт.

– А ну, – с нарастающим тяжелым злобным комом в груди сказал Сергей Павлович, – давай простыню… И рубашку.

Пока капала капельница, он наставлял сына. Врача из поликлиники. Белье менять. Камфорный спирт купить и протирать, а то у Евгении Яковлевны с ее весом не сегодня – завтра пойдут пролежни. Для таких больных уход и покой важнее всех лекарств. Понял? – Я одного не понял, – бормотал, провожая доктора и фельдшера, Мизулин-сын. – Мне самому жить совсем бросить или на время?

И эти его прощальные слова, и рожа его одутловатая и мерзкая так почему-то мучили Сергея Павловича, что под утро после очередного и, как оказалось, последнего вызова (экстрасистолы у совсем еще молодого человека, студента, едва не терявшего сознание от страха смерти) он велел Кузьмичу по пути на подстанцию заехать на Шмидтовский.

– Да ты спятил?! – завопил тот. – Я тебе полный рабочий день баранку кручу, мне отдохнуть надо, не то по такому гололеду мы с тобой и фельдшером вообще костей не соберем!

– Я тоже с ног валюсь, – примиряюще молвил доктор Боголюбов. – Но меня эта старуха… Мизулина… сынок ее… Что он там с ней вытворяет? На секунду, Кузьмич.

Не зря он тревожился. Лютым холодом пахнуло на него, едва мимо отворившего дверь Мизулина он протиснулся в комнату. В настежь распахнутую форточку втекал морозный воздух. Евгения Яковлевна дрожала на мокрой простыне. Одеяло было откинуто, рубашка сбилась, открыв седое, жалкое, старческое лоно, в глубинах которого некогда произошло зачатие новой жизни, воплотившейся в ражего мужика с крошечным ртом.

– Ты… – Сергей Павлович задохнулся от бешенства. – Убить решил?!

– Чего орешь? – своей «жопкой» огрызнулось чадо Евгении Яковлевны. – Ее вонь я проветриваю.