Там, где престол сатаны. Том 1

– Но вы же не будете отрицать, – молодой человек листал рукопись, хмыкал, качал головой, а в одном месте остро заточенным карандашиком успел даже поставить восклицательный знак, – что тому, кто ни во что и ни в кого не верит, вполне безразличны последствия появления Христа в этом вашем провинциальном городке. Вы, кстати, откуда?

– Сотников Пензенской губернии…

– Списано, стало быть, с натуры… Что ж, мой дорогой, – он заглянул в конец рукописи, – товарищ Александр Боголюбов! Будем читать – и, уверяю вас, без гнева и пристрастия. Никаких, само собой, обещаний, но, помнится мне, Григорий Саввич учил нас, дураков, что непереходимая граница вполне может оказаться дверью, открывающей новые пространства.

– Сковорода?

– Он самый. Иногда я думаю, что у нас, в России, никогда не было никого умнее его.

Три дня спустя о. Александр двинулся за ответом в упомянутые редакции.

Накануне, перед сном, он усердно просил Господа явить Свою власть и силу, дабы «Золотое Руно», или «Красная новь», или «Молот» приняли поэму к печати. Сознавая, что его молитва не свободна от желания стяжать литературную известность и отхлебнуть из кубка поэтической славы, он покаянно шептал: «Так, Господи! Грешен». Вместе с тем он не таил надежду, что человеческие слабости не заслонят от Создателя всех и вся стремления автора в меру сил послужить как Небу, так и несчастному Отечеству, представив общественности страшную картину новой казни явившегося в Россию Сына Человеческого. И разве не молился Исаак Господу о Ревекке, неплодной жене своей, чтобы она зачала? А Давид разве не молился ночь напролет о сыне своем, которого родила ему Вирсавия, чтобы отступила поразившая младенца болезнь? И разве не сказано, что молитва веры исцелит болящего? Как нищий протягивает руку за подаянием, так и человек во все времена обращается к Богу с проникновенной просьбой: «Подай, Господи!» Само собой, вряд ли пристойно день и ночь посылать Небесам прошения об их благосклонном вмешательстве в нашу личную жизнь. Бог – не банк, а молитва – не вклад, неизменно радующий недурным процентом. «Но, Господи, – горячо шептал о. Александр, – моего личного тут самая малость, Ты знаешь… Не мне – имени Твоему! И рабам Твоим, соблазненным и забывающим, сколь безысходна и мучительна жизнь без Тебя».

В «Золотом руне» он застал Инессу Пышкину в обществе длинноволосого молодого человека, несмотря на жару одетого в наглухо застегнутый френч земгоровского образца и военного покроя брюки, заправленные в высокие, желтой кожи американские ботинки.

– Я тебе приношу, – полузакрыв глаза, нараспев читал молодой человек, – от великого Пана… темно-вьющийся хмель и копье великана.

Увидев в дверях о. Александра, Инесса приложила к губам пухлый пальчик.

– Опою тебя зельем и ударю копьем. Будешь спать непробудно ты на ложе моем!

После минуты восхищенного безмолвия (в продолжение коего о. Александр, стараясь не производить шума, извлек из кармана коробку, из коробки выколупал папиросу и, всего лишь взглядом испросив разрешение у Пышкиной воспользоваться ее спичками, чиркнул, прикурил и с наслаждением затянулся) Инесса рекла:

– Владислав, друг мой, свидетельствую, что тебя посетила Муза. – Затем, благосклонно приняв предложенную о. Александром папиросу (и Владислав вслед за ней запустил в драгоценную коробку руку с длинным, как коготь, и отполированным ногтем мизинца), она повторила: – Опою тебя зельем… – Не только голосом, но плавными мановениями руки с дымящейся папиросой она обозначала ритм и проясняла сладостный смысл только что прозвучавших строк: – …и ударю копьем!

Всем своим маленьким толстеньким телом она подалась навстречу пронзающему орудию, после чего широкий ее рот тронула медленная улыбка словно бы въяве изведанной страсти.

– Пусть сгорю в наслажденье, – дико вскрикнул вдохновленный Владислав, швыряя на пол и толстой американской подметкой топча едва закуренную папиросу, – пусть я страстью взорвусь – но зато на мгновенье я над миром взовьюсь!

Со вздохом глянул о. Александр на бесславно погибшую папироску.

– Изолью мое семя – в недра твои! И забудем мы время – в муках любви!

«Беса тешит, – про себя вынес о. Александр приговор сочинениям длинноволосого Владислава. – А она млеет. Замуж ей надо, а из этого дурня такой же муж, как и поэт. Семя – время. Сто лет этой рифме».