Там, где рождается любовь. Нейронаука о том, как мы выбираем и не выбираем друг друга

Первый курс химиотерапии и лучевой терапии длился четырнадцать недель: неделю шло лечение, неделю — перерыв. На Джона обрушивали гору химикатов и фотонных лучей, а затем мы проводили неделю дома в одиночестве, ожидая наступления неизбежного кошмара. После первой недели в больнице мы поняли, что назначенные дозы химиопрепаратов для него слишком велики. Помню, как я постоянно звонила медсестре, спрашивая, нормальны ли его тяжелые побочные эффекты: высокая температура, рвота, сильный кандидоз полости рта. Вскоре он уже не мог есть. Врачи решили установить ему в желудок гастростому, чтобы он мог напрямую получать питательные вещества. До болезни он был в прекрасной форме: на животе совсем не было жира, только крепкие мышцы, поэтому, когда врач сделал надрез, чтобы вставить трубку, боль была настолько сильной, что Джон проснулся (несмотря на анестезию) и начал кричать. Он был не в себе и думал, что такая боль может быть только в результате огнестрельного ранения. Он пробормотал что-то о «необходимости защитить Обаму» (который в то время был не только президентом, но и живой легендой Чикаго), а когда пришел в себя, мы очень смеялись над его фантазией о Секретной службе. Нам нужно было сбросить напряжение, потому что его состояние становилось все хуже и хуже. Результаты анализов крови и визуализационных исследований показывали отрицательную динамику. Рак побеждал. Мы старались сохранять стойкость вопреки страданиям, но и страдать через какое-то время надоедает. Мы искали надежду в данных. Мы ничего не могли с собой поделать: мы хотели видеть цифры, дельты, графики тенденций, даже если они нас пугали. Мы хотели относиться к болезни как ученые, как будто это просто еще одна задача, которую можно решить с помощью интеллекта и упорства.

Находясь в больнице, Джон пытался уговорить врачей изменить назначения. Насчет обезболивания у него была идея получше: он предложил использовать пластырь с фентанилом, чтобы не принимать все более высокие дозы опиоида, вызывающего привыкание. Джон убедил врачей попробовать его метод, но через день после того, как они снизили дозу, он перезвонил им, корчась от боли: «Похоже, моя гипотеза была неверной».

Разумом я понимала, что химиотерапия и облучение наносят урон его телу и истощают его, но когда я смотрела на него, то видела не больного человека, а своего мужа с теми же глазами, в которые я влюбилась. Я кожей чувствовала, что он справится. Я искренне считала, что он сможет сделать все, что задумает. Поэтому я не особенно удивилась, когда спустя несколько месяцев боли и неопределенности все наконец стало налаживаться: онкомаркеров было все меньше, а снимки становились все чище и чище. Каждую хорошую новость мы встречали тостом «За наш медовый месяц!». Спустя четырнадцать недель опухоли не обнаруживались. У Джона была ремиссия.

Он вернулся к работе, взял полную нагрузку на следующий семестр и с новыми силами приступил к исследованиям. И все же мы уже были не те, что раньше. Призрак смерти поселился в нашей квартире, занял место за обеденным столом, как незваный гость. Джон знал, что при его виде рака риск рецидива высок. Он гордился, что столкнулся с тем, о чем другие понятия не имели. И в очередной раз он сказал мне, что мы должны ждать от жизни лучшего, но готовиться к худшему. Он взял в привычку «создавать воспоминания» — делать вещи, которые помогли бы мне держаться в случае чего. Мы провели повторную церемонию: он был в смокинге, сшитом на заказ, а я в расшитом вручную белом кружевном платье — таком, какое мы не успели купить к нашей первой свадьбе в Париже. Мы проехали от Чикаго до его родного Западного Техаса, чтобы посетить маленький городок, в котором он вырос. Эта поездка имела две цели: чтобы я увидела, откуда он родом, и поняла все грани его личности и чтобы он мог почувствовать, в прямом и переносном смысле, что он снова стоит у руля своей жизни.

После рака Джон стал более избирательно тратить свое время. В работе он фокусировался на том, как его исследования повлияют на людей. Он перестал консультировать аспирантов и кандидатов, сосредоточившись только на студентах старших курсов, которые еще не выбрали свой путь. «Если курировать аспирантов, — говорил он, — можно изменить чью-то карьеру. Но если курировать студентов, можно изменить чью-то жизнь». В молодости он преподавал йогу, и ему было легко находиться «в моменте», но я никогда не видела его более сфокусированным и присутствующим здесь и сейчас, чем в те месяцы после лечения. Как в личной, так и в профессиональной жизни он уделял большое внимание качеству своих отношений.

Это, вероятно, не стало сюрпризом для Лауры Карстенсен, психолога из Стэнфорда, которая поженила нас в Париже. Она много лет изучала, как люди на протяжении всей своей жизни все сильнее осознают ее качество. Согласно ее теории социально-эмоциональной избирательности[177], оценка удовлетворенности собственной жизнью обычно меняется, когда люди стареют или сталкиваются с опасными для жизни заболеваниями.