Там, где шумят михайловские рощи

Что ж медлить? уж ко мне заходят
Нетерпеливые чтецы;
Вкруг лавки журналисты бродят,
За ними тощие певцы:
Кто просит пищи для сатиры,
Кто для души, кто для пера;
И признаюсь — от вашей лиры
Предвижу много я добра.

Что же касается добра, которого ждали от Пушкина, то Рылеев писал в Михайловское: «На тебя устремлены глаза России; тебя любят, тебе верят, тебе подражают. Будь Поэт и гражданин».

Это было написано за месяц до восстания декабристов. И, склонившись над рукописями «Бориса Годунова» и «Онегина», над «Андреем Шенье» и «Пророком», — рисуя широкую картину современной русской жизни, воскрешая далёкое прошлое, создавая чеканные строки о высоком назначении писателя, — Пушкин помнил завет друга — был Поэтом и Гражданином.

«Мой первый друг, мой друг бесценный»

В декабре 1824 года на вечере у московского генерал-губернатора князя Голицына встретились два коренных петербуржца. Один осанистый, в летах — Александр Иванович Тургенев, — приехал в Москву ненадолго. Другой молодой, стройный, с открытым привлекательным лицом — Иван Иванович Пущин,— служил в это время в Москве. Увидев Тургенева, Пущин подсел к нему и спросил:

— Нет ли каких поручений к Пушкину? Скоро я буду у него.

Он знал доброе отношение Александра Ивановича к своему лицейскому другу.

Тургенев помрачнел:

— Как? Вы хотите к нему ехать? Разве вы не знаете, что он под двойным надзором — и полицейским и духовным?

— Всё знаю; но знаю также, что нельзя не навестить друга после пятилетней разлуки в теперешнем его положении.

— Не советовал бы; впрочем, делайте как знаете.

На следующий день Иван Пущин (он выхлопотал отпуск на 28 дней) выехал из Москвы. План у него был такой — ехать в Петербург к отцу, затем в Псков к сестре, а от неё хоть на один день к Пушкину.

Давно хотелось Пущину навестить своего опального друга, поддержать его в трудную минуту. И, не слушая предостережений, он решил во что бы то ни стало осуществить своё намерение.

Пушкин был ему бесконечно дорог. С детских лет они любили друг друга, и эту привязанность сохранили навсегда. То, что оба — каждый по-своему — служили делу освобождения народа, сближало особенно. Пушкин называл Пущина «мой Пущин», «друг сердечный» и говорил: «Кто любит Пущина, тот непременно сам редкий человек». И сам всем сердцем любил своего Пущина, с его благородной душой, добрым, открытым характером, мужеством и волей.

Побывав в Петербурге, погостив несколько дней в Пскове, десятого января 1825 года вечером выехал Пущин со своим слугой Алексеем на Остров. Кони бежали резво, снег скрипел под полозьями, дробно брякал колокольчик, а Пущину всё казалось, что не скоро едут.

Ночью в городе Острове выскочил он из саней, купил три бутылки шампанского, крикнул ямщику:

— Гони!

И опять поскакали.

На другой день ранним утром, увязая в сугробах, добрались до Михайловского. Миновали сосновый бор. По занесённой еловой аллее кони вынесли на усадьбу, пронесли мимо крыльца и застряли в снегу.

Пушкин знал из писем, что собираются к нему друзья, но вот Пущина не ждал.

Когда утром сквозь сон услышал, что звенит колокольчик, — не поверил. Думал, чудится.

Снова звякнуло. Ещё, ещё… Сердце бешено заколотилось. Не помня себя, босиком, в одной рубашке выбежал Пушкин на крыльцо. Кто-то высокий, румяный, в тяжёлой медвежьей шубе вылез из саней, схватил его в охапку, потащил в дом. Пущин! Жано!

На шум прибежала Арина Родионовна. Видит, Александр Сергеевич босиком, неодетый, с ним незнакомец в шубе. Смотрят друг на друга, целуются, молчат. Няня поняла: приехал друг — и кинулась к Пущину.

Спокойная беседа началась за кофе и трубками. Пущин расположился в удобном кресле. Пушкин не мог усидеть от радости. Его обычная живость проявлялась во всём. Вспоминали Лицей, Петербург, шутили, смеялись от полноты души.

Мы вспомнили, как Вакху в первый раз
Безмолвную мы жертву приносили,
Мы вспомнили, как мы впервой любили,
Наперсники, товарищи проказ…

Первая жертва Вакху, о которой со смехом вспоминали друзья, была одной из лицейских проказ — нашумевшая история с гогель-могелем. Дело было так: воспитанники Пущин, Пушкин и Малиновский упросили служителя дядьку Фому раздобыть для них яиц, сахару, бутылку рому. Им хотелось полакомиться гогель-могелем. Когда всё было куплено, притащили кипящий самовар и принялись за работу.

Отведать напиток пригласили других лицеистов.

Всё удалось на славу. Но вдруг в разгар веселья явился дежурный гувернёр. Начались расспросы. Зачинщики признались. Доложили директору и самому министру просвещения. Начальство вынесло решение: Фому уволить, а трём провинившимся в течение двух недель выстаивать на коленях вечернюю молитву. По этому поводу неугомонный Пушкин сказал экспромт: