Там, где тебя ждут

Без предупреждения в саду вдруг заработал какой-то мощный механизм, издающий громкий комариный писк. Клодетт склонила голову, словно звук что-то означал для нее, потом провела пальцем по цепочке на шее. Ковыряя этикетку на бутылке, Ленни мысленно перебирал в уме все, что ему следовало сказать: «Какая художница, о чем вы говорите, что за смехотворная идея, конечно же нет, даже странно, как вы могли такое подумать?» Любой из этих вопросов, печально подумал он, мог бы спасти его. Какой же он идиот, что не может сразу придумать простейший банальный сценарий.

– Все нормально, – небрежно произнесла она тоном, который не одурачил бы никого, какой бы превосходной актрисой она ни была. – В любом случае я и так знала.

– Если вы думаете, что Тимо мог хоть раз, – попытался он исправить ситуацию, – сделать нечто подобное, то…

Повернувшись, она устремила на него такой пронзительный, такой обиженный взгляд, что он мгновенно умолк.

Ленни резко поднялся на ноги, и стул, на котором он примостился, с грохотом опрокинулся на пол.

– Мне пора уходить, – заявил он, на ощупь подняв табурет с пола. – Мне необходимо… мне следовало просто доставить вам…

Она молча кивнула, опустив бутылку.

В коридоре, когда она шла впереди него к двери, он тупо следил, как мелькают перед ним, то появляясь, то исчезая, подошвы ее босых ног. Ему удалось быстро представить, как славно жилось бы им в таком доме, если бы она стала его подругой, женой. Лишь на мгновение ему удалось почувствовать такую жизнь так реально, как будничную одежду: все эти комнаты, золотистые прямоугольники света, растянувшиеся по этажу, утреннее плавание в бассейне, воркотню и шелест струй разбрызгивателей в саду, беспокойный шепот деревьев, визг газонокосилки и, конечно, ее, Клодетт Уэллс, с высвободившейся от заколок одной косой… Вот она открыла дверь и протянула руку на прощание.

Покажи мне, где болит

Марита, Донегол, 2010

«Столы полезны, – подумала Марита, – по многим причинам». Она подтащила к себе ноги, накрыв их ночной рубашкой, и начала считать эти самые причины, загибая пальцы.

За ними можно есть. Можно рисовать, вырезать и клеить. Можно стоять на них, хотя детям это не разрешалось, только взрослые могли забираться на них, чтобы повесить рождественские украшения – огромные зеленые и душистые ветки пихты на потолочные балки. И еще под столом можно прятаться.

Люди, судя по опыту Мариты, склонны забывать, что ты спряталась там.

Она подняла глаза к нижней части столешницы над головой. На ней, как она знала, еще не убраны остатки завтрака: хлебные крошки и нагрудник Кэлвина, испачканный овсянкой, кофейные чашки, тарелки, ложки, ножи, солонка, а также и локти ее дяди.

Последнее Марита знала только потому, что ее бабушка, которую обязательно следовало называть только Паскалин – не бабуля или бабушка, или по-французски Grandmère, или любым другим из подобных имен, – как раз прервала поток слов, чтобы возмущенно воскликнуть:

– Lucas, tes coudes![63]

Паскалин была матерью мамы Мариты. Она никогда не носила брюк или ботинок со шнурками. Она не продевала руки в рукава кардигана, а просто накидывала его на плечи, как плед; у нее имелась специальная цепочка с особыми зажимами на концах, которые не давали ему соскальзывать. И ругая кого-то, она всегда говорила только по-французски.

Они, ее дядя и бабушка, разговарили, понизив голос, поскольку мама недавно вышла из комнаты. И, судя по звукам ударов молотка, принялась чинить крышу амбара.

Они, эти гости, заявились вчера, и, видимо, их визит оказался неожиданным: обычно, когда намечались гости, мама Мариты рисовала календарь и начинала зачеркивать дни, оставшиеся до их прибытия. Но на сей раз не было никакого календаря. Только спешная загрузка в машину, чтобы успеть встретить их в аэропорту, и маме пришлось под дождем таскаться ко всем воротам, возвращаться и проезжать в них на машине, а потом опять вылезать и закрывать, пока Марита и Кэлвин ждали в салоне.

– Это многое проясняет, – услышала Марита голос бабушки, рассуждавшей в верхней части комнаты. – И не сулит ничего хорошего.

– Брось, маман, – не слишком внятно произнес Лукас с набитым ртом, вероятно пережевывая кусок хлеба, – пока у нас нет никаких причин для такого вывода.

– Я лично не так уж уверена, – возразила Паскалин, – должно быть, тут замешана другая женщина. Иначе почему бы еще он так внезапно изменил планы? В Англию, он заявил, но можно ли ему верить? Он мог отправиться куда угодно. Старые привычки трудно изменить, особенно такому мужчине, как Дэниел. Если подумать…

– Минутку, – перебил ее Лукас, – говоря о таком мужчине, как Дэниел, ты подразумеваешь американца? Поскольку я совсем не в настроении воспринимать огульные расистские обвинения и…

– Нет, разумеется, я не имела в виду его происхождение. Я подразумевала… – бабушка Мариты нерешительно помедлила, повернула голову и, выглянув в окно, вздохнула. – Я подразумевала человека, внешность которого резко отличается… от его духовного содержания. Есть для этого какое-то определение?