Там, где тебя ждут

– Сомневаюсь, что тебе известен смысл этого понятия, – проворчал Тодд и встал, взяв свою тарелку. С таким видом люди обычно меняют положение, когда что-то доставляет им неприятности, когда они испытывают неловкость, теребя, к примеру, шелковый хвост галстука. Он двинулся со своей тарелкой к буфетным – или по китайским правилам буффеттным – стойкам и начал накладывать на нее еду.

Я немного посидел, уставившись на стакан пива. С ожерельем пены по краям, с искристым янтарным содержимым. Идея выпить его вызвала отвращение. И я, сделав большой глоток обжигающего чая, направился за Тоддом, который шуровал в чане с лапшой мелкой порционной ложкой.

– Не понимаю, почему ты мог сказать такое, – заметил я, осторожно выбрав, скажем так, примирительно-обвинительный тон, – я всегда считал тебя… я думал о нашей дружбе как о…

Я умолк, услышав презрительный смешок Тодда.

– Как же, интересно? – спросил он. – Такая добрая и ценная дружба, что ты уехал в Штаты предположительно на месяц или два и не только не вернулся, но даже не удосужился написать или позвонить, не озаботиться сообщить, что не вернешься?

Я обдумал его слова.

– Неужели так и было? – недоуменно произнес я. – Серьезно? Я так поступил?

Не обращая внимания на меня, Тодд открыл крышку очередного сервировочного блюда, изучил его содержимое и вернул крышку на место. Он рылся в горке риса, взяв одну ложку, потом вторую. Я пристально наблюдал, как он делал это, за его руками, за накладываемой едой. Вся его враждебность, вдруг осознал я, не имела отношения к Николь. Он злился из-за того, что я бросил его. Поэтому он обижен, сердит на меня за то, что я не вернулся. Этого я не ожидал, но, вероятно, следовало бы.

– Видимо, так и было, – согласился я, – но я не представлял, что ты можешь так воспринять это, хотя на самом деле мне просто…

– А ты, похоже, все так же остроумен? – Тодд махнул в мою сторону щипцами.

– Что ты имеешь в виду?

– Ах, я не представлял, – произнес он с грубым американским акцентом, – это не моя вина, я ведь просто полный болван, сожалею, не знал, даже не думал, я не имел намерения жестоко растоптать все твои чувства, ты же мой лучший друг, Тодд, но я просто, черт побери, отвалил домой и не собирался больше иметь с тобой отношений…

– Брось, – выдавил я, – не можешь же ты еще винить меня за то, что случилось четверть века назад. Тогда я был идиотом, и хотя это не оправдывает…

– Ты прав, – перебил он, накладывая на тарелку увертливую, соскальзывающую лапшу. – Не оправдывает. Ты мог хотя бы позвонить.

И он удалился. Опять вернулся за столик, глотнул пива и начал есть. Он методично пережевывал пищу, видимо, не получая удовольствия: непроизвольное утоление голода, ничего более.

Я стоял в нескольких шагах от него, бессильно опустив руки. Я размышлял о том, что пора уходить, просто забрать свою сумку и удалиться. Никто вообще не узнает об этом неприятном инциденте. Я мог упаковать эту неприятность, это унижение в укромный уголок памяти и никогда больше не вспоминать о нем.

Хотя этот человек знал то, что мне нужно. Он знал разгадку давней тайны. Только у него я мог выяснить правду: это единственный шанс. Если я упущу его, то потеряю последнюю надежду на определенность. Никогда ничего не узнаю.

Стоя чуть поодаль, я медлил, размышляя, что делать, и мне внезапно вспомнились слова матери, сказанные ею еще в моем детстве. «Извинись, – порой говорила она, – принеси извинения, они пробьют брешь в людской обороне, и все пойдет на лад».

Я опять опустился на стул. Глотнул чаю. Пригляделся к сидящему напротив меня человеку: он стал, похоже, еще меньше, чем мне помнилось, как-то съежился в своей клетчатой рубашке, упорно продолжая жевать обед и избегая моего взгляда. Никакого обручального кольца, заметил я и почему-то не удивился. В нем присутствовала какая-то холостяцкая развязность. Меня удивило, почему он обосновался здесь, преподавателем в средней школе. Мне хотелось спросить: «Что случилось, как же научная карьера, что стало с твоей коллекцией пластинок, с твоими доскональными знаниями литературы о путешествиях восемнадцатого века, с твоей поглощенностью размыванием границ между беллетристикой и документальной литературой?»

Но я ничего не спросил. Вместо этого, поставив на стол чашку, я выпрямился и сказал:

– Извини, Тодд. Серьезно. Ты абсолютно прав. И я поступил по-свински, проявил чертовскую беспечность, не позвонив тебе. Бесследно исчезнув. Этому не может быть никакого оправдания. Я искренне прошу у тебя прощения.

Он оторвался от тарелки. И, казалось, впервые, встретился со мной взглядом.

– Прости меня, – опять извинился я. – Я дерьмово поступил. Ты не заслужил такого.

Тодд все еще смотрел на меня, продолжая, казалось, машинально двигать челюстями и наконец проглотил прожеванное. Его голова слегка склонилась, губы тронуло подобие улыбки, и тогда вроде бы в атмосфере между нами что-то расцвело, раскрылось, забрезжил свет былой привязанности. Да, вот оно, заветное наследие моей матери, Терезы Салливан, в действии.

– На самом деле, мне очень нужно задать тебе один вопрос, – продолжил я.