Там мы стали другими

Оказавшись на задворках центрального поля, я поднялся вверх и увидел парня, показывающего на меня с трибун. Я подлетел к нему поближе. Это был уборщик – с палкой для сбора мусора и большим мешком. Старик достал бинокль. Я подобрался еще ближе. Что он мог сделать? Да ничего. Я подлетел чуть ли не вплотную к нему, и он попытался дотянуться до дрона. Он явно разозлился. Я понял, что дразню его. Мне не следовало этого делать. Я отстранился и снова спустился на поле. Направился к правой стенке, затем вниз по линии «фола» обратно в «инфилд». На первой базе я заметил, что у дрона осталось десять минут автономной работы. Я не собирался терять тысячу долларов, но мне хотелось закончить в «доме». Я добрался туда и уже собирался повернуть обратно, когда увидел, как старик с трибуны приближается ко мне. Он выбежал на поле, взбешенный, как будто намеревался схватить дрона и грохнуть его об землю, растоптать. Я отступил назад, но забыл подняться вверх. К счастью, я уже довольно давно играю в видеоигры, и мой паникующий мозг запрограммирован на четкие действия в экстремальных ситуациях. Но на секунду я оказался достаточно близко, чтобы сосчитать морщины на лице старика. Он умудрился задеть дрон своей палкой, что едва не закончилось катастрофой, но я все-таки взмыл вверх с бешеной скоростью, в считаные секунды поднимаясь на высоту в двадцать или сорок футов. Я облетел стены и сразу же вернулся домой, на задний двор.

Дома я смотрел видео снова и снова. Особенно понравилась финальная часть, где старик почти достал меня. Черт, захватывающее зрелище. Все в реале. Как будто я за штурвалом. Я хотел было позвонить Октавио и рассказать ему о своем приключении, когда услышал крик наверху. Мама.

После смерти Мэнни я постоянно испытывал беспокойство, словно ожидая следующей беды. Я взбежал по лестнице, распахнул дверь и увидел маму с конвертом в руках. Ее палец скользил по банкнотам, словно пересчитывая их. Может, она подумала, что деньги оставил Мэнни? Что он каким-то чудом вернулся или все еще здесь? Неужели решила, что это знак?

Я уже собирался сказать ей, что деньги от меня и Октавио, когда она подошла и обняла меня. Притянула мою голову к своей груди. И только повторяла:

– Прости, мне так жаль. – Я думал, она имела в виду свою немощь, вечное прозябание в постели. То, что сдалась. Но, пока она повторяла это снова и снова, до меня постепенно доходило, что она говорит обо всем, что случилось с нами. Как много мы потеряли, как были одной семьей, как хорошо нам было когда-то. Я пытался сказать ей, что все в порядке. И тоже не уставал повторять: «Все хорошо, мама» на каждое ее «прости». Но очень скоро поймал себя на том, что тоже прошу прощения. И мы оба так и просили друг у друга прощения, пока не затряслись в рыданиях.

Блу

Мы с Полом стали мужем и женой в традициях типи[70]. Некоторые называют это ритуалом Туземной американской церкви. Или Путь Пейоты[71]. Мы считаем пейот лекарством, что так и есть. Я все еще верю в это так же, как верю, что почти все может быть лекарством. Отец Пола обвенчал нас на церемонии типи два года назад. Перед тем самым очагом. Тогда-то он и дал мне мое имя. Меня удочерили белые люди. Теперь мне понадобилось индейское имя. У шайеннов оно звучит как Ота'таво'оме, но я не умею произносить его правильно. Оно означает: Голубой Пар Жизни. Отец Пола стал называть меня Блу[72] для краткости, и это прижилось. А прежде меня звали Кристел.

Мою биологическую маму зовут Джеки Красное Перо, и это практически все, что я о ней знаю. Приемная мама сказала мне на мой восемнадцатый день рождения, как зовут мою биологическую маму, и добавила, что она из шайеннов. Я знала, что не принадлежу к белой расе. Во всяком случае, до мозга костей. Потому что, хотя волосы у меня темные, а кожа коричневая, я вижу себя изнутри совсем другой, когда смотрюсь в зеркало. Внутри я чувствую себя такой же белой, как та длинная белая подушка в форме таблетки, которую мама заставляла меня выкладывать на кровать, хотя лишняя подушка мне только мешала. Я выросла в Мораге – пригороде на другой стороне Оклендских холмов, – так что у меня куда больше прав называть себя дитя Оклендских холмов, чем у остальных местных ребятишек. Так получилось, что я выросла в достатке, в богатом доме с бассейном на заднем дворе, с властной матерью и вечно отсутствующим отцом. Я приносила домой устаревшие расистские оскорбления из школы, как будто никуда и не уходили 1950-е годы. Оскорбления, конечно же, с мексиканским душком, поскольку там, где я выросла, люди не знают, что коренные американцы все еще существуют. Вот как сильно Оклендские холмы разделяют нас с Оклендом. Эти холмы словно преломляют время.

Я не стала суетиться по поводу того, что узнала от мамы в день своего восемнадцатилетия. Я отложила эту информацию в сторону на долгие годы. И по-прежнему чувствовала себя белой, невзирая на то, что со мной повсюду обращались так, как с любым другим темнокожим.