Там, на войне

Как-то стало известно, что все они предназначены для пополнения войск Западного фронта, но к 8 октября о положении этого фронта сколько-нибудь определенных сведений ни в сводках, ни в слухах не обнаруживалось. Одно лишь было известно доподлинно: в районе Вязьмы наши армии ведут бои в плотном окружении. Сколько продлится эта борьба? Удастся ли вырваться им из тисков противника?.. Даниил знал уже каждый город и населенный пункт, упоминаемый в очередной сводке или промелькнувший в разговоре. Все это были названия конечных станций московских пригородных поездов.

Татьянников каждый раз спрашивал:

— Где это? Это где?.. А сколько километров?

Километры отсчитывались от Москвы, и уже имело значение, ведется этот счет от здания Московского почтамта или от внешней черты города.

Еще в Бугульме под прикрытием высокой погрузочной платформы попрощались с Марией. Честь по чести, всем отделением, и Николай Сажин даже сказал Лозовому:

— Ты бы зачислил ее на довольствие, что ли? Обмундирование, оружие и все такое — как-никак скоро два месяца совместно воюем по тылам.

За командира отделения ответил Иван:

— Проводы окончательные, товарищ помкомвзвода. Всё! Договорились.

— А то ведь захватим какую-нибудь деревушку, глядь, а на центральной площади стоит Мария с пустой торбой. Встречает! — грустно пошутил Сажин.

Ребята все-таки зашумели. Уж больно заманчивой показалась им эта картина, да и допущение, что их прибытие на фронт может ознаменоваться таким крупным событием, как освобождение хоть одной, пусть даже небольшой, деревни.

Только Мария не улыбалась. Смотрела на каждого чуть прищурившись, пучки морщинок собрались возле глаз. Смотрела на каждого по секундочке — по две и переводила взгляд на другого.

«Только бы меня не пропустила!» — поймал себя на суетной мысли Даниил и подумал, что, пожалуй, каждому в отделении, а то и во взводе, сейчас пришло в голову то же самое. Все прощались с ней за руку. Начал по старшинству Сажин. Потом уже прощались «гамузом»: пролез вперед и сам навязался Титков; раскачивался на пятках, никак не мог отучиться от этой дурной привычки, нескладный Виктор Файнер; неразлучные Овсянников и Сережа Мизенков осклабились и показывали ей все свои шестьдесят четыре зуба.

Мария каждому протягивала ладонь прямой и жесткой дощечкой и чуть пожимала одним большим пальцем, передерживать руку не давала и протягивала другому. Не спешила, не смущалась тому, что одна среди такого множества мужчин. Наконец пододвинулся к ней Иван, но никто не отвернулся, не отошел, каждому хотелось узнать, как они будут прощаться, узнать хоть часть той тайны, что заставила эту молодуху тащиться за своим Иваном через полстраны наперекор обстоятельствам. Так они и прощались на глазах всего отделения, не больно-то выдавая своего секрета. И обнялись, и поцеловались честь по чести, а из слов только и услышали ребята еле различимое:

— Ты, Ваня, не оплошай.

И его ответ:

— Оно конешно.

В подмосковном лесу, но уже ближе к Наро-Фоминску, чем к столице, доводились до боевой кондиции маршевые подразделения. Получали новенькое снаряжение и, что самое главное, оружие. На широкой опушке с рассвета дотемна обучались стрельбе по пикирующим самолетам врага, приемам борьбы с танками противника, метали тяжеленные болванки, изображающие противотанковые гранаты. Поначалу и бросить ее толком даже Иван не смог, только у Сажина получилось. Командир отделения Лозовой тоже оплошал.

— Подорвался на своей гранате. Всё! Нет тебя. И танк вражеский цел, — выкрикивал младший лейтенант Хромов. — Ты ее всем корпусом кидай! И потрохом! Тогда полетит! — А сам не пробовал, чтобы не опозориться.

И правда, «когда всем корпусом и потрохом!» — полетела. И попадать стали. И даже стали успевать прыгать в укрытие, чтобы самому на своей же гранате не подорваться.

— Каждая бутылка с горючей смесью — это горящий вражеский танк! — таращил глаза Хромов.

Своего настоящего командирского голоса у него не было, а потому он его придумал — клокотал, рычал, сильно вытягивал губы и в конце каждого слова старался произнести грозное «У-у-у!».

Голый лес, как мог, прикрывал их лагерь с воздуха, маскировали всё: палатки, кухни, свежие брустверы окопов — и для этого собирали охапками валежник, сухие листья, мох. Особые строгости касались разжигания костров, но вражеские самолеты все равно нащупали лагерь и дважды бомбили. Боевые тревоги проводили ежедневно, еженощно, а то и по два раза в сутки. Обвешали каждого солдата целым ворохом матерчатых подсумков, чехлов — оставалось только сунуть в чехол малую саперную лопатку, в сумку положить гранаты, патроны в смятый кожаный патронташ, бутылки с горючкой в чехлы (похожие на школьные мешочки для калош), и можно воевать. На каждой голове по каске, а физиономии под этими касками стали куда грознее, чем прежде. Ребята колотили друг друга кулаками по новеньким каскам, — выяснилось, что и через каску тоже больно.

Когда старшему лейтенанту Георгию Старостину приказали срочно отправиться в штаб фронта Можайской линии обороны, он сказал Даниилу: