Там, вдали, за…

А самый удивительный слух родился в трамвае № 3, сразу после того, как в салон вошел смертельно пьяный техник-смотритель Ивантеев, накануне уволенный с Холма по личному распоряжению Дурина («Чтоб у рабочих под ногами не путался!» — помнится, сказал тогда мэр). Не известно, что померещилось бедному смотрителю, но только воскликнул Ивантеев на весь трамвай: «Ох, будет вам еще Судный день, супостаты!» Тотчас же верующие пассажиры перекрестились, а неверующие сошли на первой же остановке, от греха подальше. И в тот же день разнесся по Городу слух, что якобы появился в Городе некий прорицатель, который пообещал среди прочего и скорое пришествие на землю Христа, якобы подавшего ему, прорицателю, свой тайный знак прямо в трамвае.

И было таинственное знамение накануне грядущего пришествия. Это когда в центре Города, прямо на площади, неожиданно открылся источник, ударил фонтаном и оросил все вокруг целительной своей влагой. Много, много народу устремилось к нерукотворному источнику, а еще больше толпилось поодаль, не зная, верить ли им сейчас своим глазам, или же лучше вечером посмотреть все это по телевизору. Срочно приехавший на площадь настоятель Храма преподобного Симеона Пустынника о. Феофил (в миру — гражданин Кобелев), тотчас же объявил источник боголепным и благотворящим, тут же, кстати, его и освятил, а заодно и пообещал обложить белым мрамором за счет епархии. Напрасно чиновник Колобанов доказывал горожанам, что никакого отношения к божественным делам источник не имеет, поскольку образовался вследствие прорыва водопроводной трубы: чиновнику никто не верил. А источник исправно фонтанировал еще дня три, собирая вокруг себя болезных и хворых, пока аварию наконец-то не ликвидировали.

Нет, много разговоров было в те дни в Городе, всего и не упомнишь. Одно было ясно мэру Дурину: долго это продолжаться не может. И хотя работы на Холме продолжались ударными темпами (бригада работала в три смены и без выходных), Монумент продолжал проваливаться под землю быстрее, чем прорабу Козлову подвозили бетон. Мэр понимал: еще несколько дней, и скрывать все происходящее на Холме станет невозможно.

* * *

— Ты представляешь, Миша, какое паразитство у нас в издательстве засело? Не хотят мою трилогию печатать, — говорил в воскресенье вечером Борис Гулькин, залетевший на дачный огонек к профессору Рябцеву. — Бумаги, говорят, на вашу трилогию нет! Как ты думаешь, может, этот вопрос на комиссию вынести? Пусть комитету по печати стыдно будет.

— Не получится, — отвечал Рябцев, прихлебывая чай с грушевым вареньем. — Мне вчера из мэрии звонили, сказали, очередное заседание откладывается. На неопределенное время.

— Это почему же?

— Да кто же его знает? — пожал Рябцев плечами. — По мне, так лучше вообще ее не собирать. И без того работы накопилось — жуть! Не успеваю сахар покупать.

И правда, все видимое пространство на веранде было заставлено ведрами и тазиками с щедрыми осенними дарами. А также всевозможными стеклянными емкостями с уже готовым продуктом. Посидев для приличия с полчаса, Гулькин ушел, унося в руках баночку сливового компота. Стыдно признаться, но на писательском участке ничего, кроме вишни, не росло, да и ту прозаик давно уже использовал по назначению.

Осень уже заваливалась на октябрь, однако ночи были еще теплыми. Ворочаясь на потертом диване в своей дощатой «землянке», Гулькин с грустью вспоминал времена, когда тиражи были еще большими. Но вот уже лет пятнадцать, как они становилось все меньше и меньше. А уж о премиях и говорить не приходится: раз в год дадут, и то где-нибудь в феврале, а то и до мая отложат.

Редактор ясно сказал: Борис Семенович, хоть режь свое «Осмысление» по частям, но больше десяти листов не дам. В бумаге, мол, ограничен! Понанесли мемуаров — не продохнуть, а денег из комитета по печати, один черт, не дают. Но вам-то, по старой дружбе… тем более что профессор Рябцев рекомендует.

Стыдно признаться, но Гулькин расстроился. Сгоряча пообещал на издательство управу найти, а… где ее, спрашивается, искать? Так что, хорошенько поразмыслив, Гулькин понял, что резать все-таки придется.

Всю следующую неделю руки у Гулькина были по локоть в крови. Начал писатель, понятно, с «СС» и «Вервольфа» — вырезал их из рукописи целыми страницами. Потом увлекся — и полоснул по главе, где Фрол Угрюмов перед тем, как отправиться за «языком», играет на баяне. И хорошо полоснул! В общем, так и пришлось Фролу ползти по заснеженной степи, совершенно не доигравшим. А вот над эпизодом с допросом в блиндаже Гулькину пришлось подумать. И в самом деле, резать — жалко, а не резать — глупо, можно вообще без книги остаться. В конце концов, писатель догадался легонько оглушить немецкого полковника и на фроловой спине перенести через линию фронта. А там уже и до своих недалеко.

— Ровно десять листов, как договаривались, — сказал Гулькин в издательстве. Тем не менее, заметно отощавшую рукопись редактор принял с таким выражением на лице, будто только что получил зарплату.