Там внизу, или Бездна

— Я приготовлю вам его еще раз, господин Дюрталь, на вас легко угодить, — ответила жена Карэ.

— Увы! — заговорил муж. — Телом он невзыскателен, но зато душой! Как только подумаю о его безотрадных мыслях прошлым вечером! Но мы молимся, чтобы Господь просветил его. Как, по-твоему, — неожиданно обратился он к жене, — что если воззвать к святому Ноласкию и святому Феодулию, которых изображают всегда с колоколами? Они не посторонние нам и, надеюсь, выступят предстателями за людей, поклоняющихся им и символам!

— Нужны чудеса необычайные, чтобы уверовал Дюрталь, — заметил де Герми.

— И колокола, случалось, творили их, — изрек астролог. — Помнится, я читал где-то, что ангелы звонили отходную в то время, как умирал святой Исидор Мадридский.

— А сколько еще других! — воскликнул звонарь. — Колокола сами собой трезвонили, когда святой Сигизбер пел «De Profundis» над телом мученика Пласида. И смертоубийцы бросили тело святого Еннемонда, епископа Лионского в лодку без гребцов и парусов и она плыла вниз по Сене, колокола отзывались в местах прохождения ее перезвонами решительно без чьего-либо постороннего вмешательства.

— Знаете вы, о чем я думаю? — сказал де Герми, смотревший на Карэ. — Я думаю, что вам следует заняться составлением сокращенного обзора житий святых или написать ученый фолиант о геральдике.

— Почему так?

— Бог мой, но вы так далеки от вашего времени, вас так влекут вещи, которых оно или не знает, или презирает, что это подняло бы вас еще выше! Вы, друг мой, человек, совершенно непостижимый современным поколениям. Звонить в колокола, обожая их, и посвятить себя вымершим творениям феодального искусства или монастырскому подвижничеству жития святых — как цельно было бы это, как далеко от Парижа, какая ощущалась бы в этом погруженность туда, вниз, в глубину седых веков!

— Увы! — ответил Карэ, — я ничтожный человек и ничего не знаю, но образец, о котором вы мечтаете, существует. Если не ошибаюсь, в Швейцарии есть звонарь, уже долгие годы работающий над геральдическим мемориалом. Правда, не мешало бы знать, — продолжал он со смехом, — не вредит ли одно занятие другому.

— А ремесло астролога, по-вашему, не обесславлено оно, не развенчано еще больше? — с горечью вставил Гевенгэ.

— Как вам понравился наш сидр? — спросила жена звонаря. — По-моему, он немножко не доспел?

— Нет, — ответил Дюрталь, — в нем заметна молодость и, однако, у него вкус превосходного вина.

— Жена, не жди меня, давай пюре. Я и без того задержал вас своими странствиями, а подошло время Angelus' a. He беспокойтесь обо мне, обедайте, я нагоню вас, когда вернусь.

И в то время, как муж зажег фонарь и ушел из комнаты, жена внесла блюдо, на котором покоилось нечто вроде пирога в корке, подернутой позолотой и испещренной румяными бугорками.

— О! О! — приветствовал ее Гевенгэ. — Но это же не картофельное пюре!

— Нет, пюре. Только верхушку я запекла в печке, отведайте. Думаю, что удалось, я положила туда все, что полагается.

Пюре оказалось подлинным лакомством, и они одобрили его. Потом замолчали, так как стало ничего не слышно. Колокол гудел сегодня вечером могуче и раскатистее обыкновенного. Дюрталь пытался разобраться в звоне, который, казаалось, раскачивал комнату. Звуки как бы приливали и отливали. Сначала мощный толчок языка о медную чашу, затем водоворот звуков, которые источались, рассыпаясь и закругляясь. Опять движение пестика, наносившего новый удар бронзовой ступке, извлекал другие волны звуков, которые он толок и выталкивал, наполняя ими башню. Улеглись вскоре гулкие волны, и слышалось лишь словно жужжание исполинской прялки. Медленно сочились, падая, последние капли. Вошел Карэ.

— Какое неудачное время! — задумчиво начал Гевен. — Люди ни во что не верят и с легким сердцем бросаются во все. Всякий день изобретается новая наука, сейчас, например, в науке воспитания царит так называемая Палиссада, и никто не читает больше изумительного Парацельса, который все постиг, который создал все! Попытайтесь объявить в наши дни на ваших ученых конгрессах, что по учению этого великого наставника жизнь есть капля эссенции небесных тел, что каждый член нашего тела соответствует особой планете и что мы, следовательно, являем собой преуменьшенное бытие божественных сфер, объявите им — как удостоверяет это опыт, — что всякий человек, рожденный под знаком Сатурна, непременно печален и нерешителен, молчалив и склонен к одиночеству, беден и тщеславен; что планета эта, тяжкая и в знамениях своих медлительная, предрасполагает к суевериям и обманам, что ей подвластны эпилепсии и вздутия вен, геморрои и язвы; что она — увы! — великий вербовщик острогов и больниц, и они рассмеются, они пожмут плечами — эти присяжные ослы, эти прославленные тупицы!