Там, за облаками…

Я любила слушать, как они говорят о самолетах. О них говорили как о живых, это было удивительно. Однажды я сказала об этом отцу. Он засмеялся, потрепал по плечу: «Да что ж тут, брат, удивительного? Так и есть. Нас в экипаже пять человек, но всего нас шестеро, и шестой — самолет. Мы без него мало что значим. И он без нас. Самолет, наверное, самое гениальное, что придумало человечество, чтобы утвердиться в своих человеческих правах. С первого дня, как человек почувствовал себя человеком, ему приходится воевать с темнотой. Это — груз старых понятий, представлений, суеверий. Летчики учат человечество смелости».

Теперь я понимаю: он был романтиком. И может, немного преувеличивал. Но его можно было понять. И я поняла, что значили самолеты в его жизни, только много позже, когда он уже не летал, потому что врачи нашли у него обострение процесса в легких. Я однажды проснулась и увидела, что он стоит у окна и смотрит, как неподалеку, за березами, отрывается от полосы самолет. У отца лицо было, как у незрячего. С тех пор я все думаю, что он быстро сгорел не от болезни — от сознания того, что ему уже никогда не летать.

Теперь я сама знаю: когда летчики возвращаются из рейсов домой и становятся, как все, пассажирами, покупателями, пешеходами, театралами, садоводами, коллекционерами марок, среди них, как и всюду, встретишь всяких людей. Но в минуту, когда самолет их усилиями отрывается от земли и от них одних так много начинает зависеть, вровень с ними никого не поставишь.

А я — бортпроводница. И сейчас пытаюсь представить, о чем ты думаешь и что видишь за этим словом. Мне это хочется знать. Потому что я еще понимаю другое: сколько разговоров об этом. И как! Примерно как об актрисах. Вот, мол, у них не работа — мечта! Слова заучила, перед камерой походила — и, пожалуйста, слава, известность, открытки на всех углах и денег небось куры не клюют. Конечно, «трамвайные» разговоры, но ведь они есть! Вот и о нас так: что, мол, такого — поулыбалась у трапа, лимонадом обнесла, а за это пожалуйста тебе аэропорты любых широт, красивая жизнь. Знаю, так говорят. Потому что еще часто девчонки, которые рвутся летать, когда спросишь, так и отвечают: форма у вас красивая, и работа нетяжелая, и повидать можно за год столько, сколько не всегда и за жизнь увидишь.

Все это есть: и красивая форма, и дух захватывает от одной только мысли о том, что вот сейчас пьешь кофе во Внукове, а через полсуток уже увидишь землю, на которой стоял знаменитый Анадырский острог.

Улыбаться же у трапа — это нам положено по службе, как положено быть сострадательными врачам. Но вот приходит девчонок в Аэрофлот множество, а остаются десятки. Потому что даже улыбаться у трапа, оказывается, не такое простое дело.

Это ведь все равно что быть хозяйкой дома и принимать гостей. Это, конечно, переживается как праздник, когда видишь, что люди доверяют тебе покой, быть может, не только тех нескольких часов, которые проведут под крышей твоего дома. Но вот как их принять? Нужно ведь, чтобы у них у всех, разных, настроение было праздничное — одно. Ни одна хозяйка не скажет, что это просто. Да любой хозяйке на земле и легче нашего: у нее ведь не каждый день собираются гости, да и право их выбора остается за ней. У нас на борту «гости» за одни только рейс меняются но нескольку раз. И выбирать не приходится.

А они в разном настроении приходят на вылет: не всегда ведь по-доброму расстаются люди, и не всегда в конце пути их встречают не то что цветами, а даже просто улыбкой. Да и в дороге — не дома. Перешагнуть этот психологический барьер бывает непросто даже бывалым.

Почти в каждом рейсе случается человек, который летит впервые. Для такого каждая мелочь приобретает особенное значение. Такому, например, даже устроиться возле иллюминатора — это не просто посмотреть сверху на землю, от которой он еще никогда  т а к  не отрывался. А ему место досталось где-нибудь у прохода. Или, что тоже бывает, пока он нерешительно топтался у трапа, его законное место возле иллюминатора занял какой-нибудь шустрый. Практикуем же неведомо кем разрешенное «сажай как придется», хотя существует четкая маркировка билетов… Угадаешь такого вот новичка — просишь соседей вежливей вежливого: уступите товарищу, поменяйтесь с ним местами, вам-то уж все равно, а ему радость, ну так дайте ему эту маленькую радость. Один поймет. А другой, глядишь, и у новичка навсегда отобьет охоту летать, и тебя обхамит с ним заодно.

Иной, что ему ни толкуй, все равно тащит с собой прямо на место все свои узлы. Желает, чтобы все непременно при нем было, потому, что он, видите ли, никому тут не доверяет. И вот уже всех оскорбил. И люди, которые еще минуту назад так хорошо друг другу улыбались, теперь друг на друга смотреть не могут. И полет, который для всех мог стать маленьким праздником, становится мучением. И неизвестно, когда еще отмоется с души гадкий осадок, да и всегда ли он бесследно исчезает, все ли забывается?

А весь спрос с тебя: как допустила?