Там, за облаками…

Эти походы за саранками тоже придумала Людмила Прокофьевна. Но ведь ты помнишь, это были походы вовсе не за цветами.

Далеко от города, от пыли и машинного рева, от стекла и бетона, там, где были только деревья, небо, озера, птицы и мы, нам однажды открылось, может быть, самое главное.

У знакомых и давно любимых стихов как будто вдруг раскрывалась душа. Здесь они совсем иначе звучали. У каждого слова появлялись и не повторялись уже ни в каких других свой звук, цвет, вкус и запах. Стихи, оказывается, можно было услышать даже в плеске озерной воды. «Гаснут красные крылья заката…» — помнишь, как мы однажды это увидели — так, как не видели больше никогда, и как это тогда потрясло? И вдруг поняли: все и в нас, и вокруг связано в тонкую хрупкую цепь: глубина неба с тем, что виделось за словом «счастье», звон дождя с четкостью любимых строчек. И человек был звеном этой цепи. Пожалуй, тогда именно мы впервые задумались о том, что же такое человек на земле.

А по школьной программе это называлось закреплением материала по теме «Природа как действующее лицо в произведениях классиков русской литературы».

Два своих первых студенческих года я прожила в каком-то радостном сне. И вот третий курс и наконец первая настоящая, «взрослая» педагогическая практика в школе, и у меня есть, пусть и ненадолго, мой класс. Можешь себе представить, что со мной творилось.

А потом как будто вышагнула из темноты на свет. И вдруг увидела: эти мои ребята как будто меня не понимают и не слышат. Как будто между нами стена. Говорю с ними, а их голосов не слышу. Смотрю на них, а они все на одно лицо…

А случилось вот что.

До этой практики я, как оказалось, толком себе и не представляла, что значит учительница. Для меня это слово было каким-то неопределенно-праздничным. Как те фотографии, которые каждый год появляются в газетах к первому сентября. Идет по солнечному двору в окружении наутюженных отличников этакая властительница детских душ и умов. Теперь за этим праздником будни увидела: уроки, тетрадки, уроки, тетрадки, уроки, тетрадки… Повторение пройденного. Опрос. Контрольная. Объяснение нового материала. Опрос. Контрольная на закрепление. Снова повторение пройденного и снова опрос. И так изо дня в день, и не год, не два, всю жизнь. А какой-нибудь Перышкнн, второгодник, и после десятого объяснения ничего понимать не может или не хочет. Поди угадай. А их в классе сорок не просто разных — каждый день разных. И нет таких двоих, которые тебя одинаково понимают и слышат. Да и как им понять, если не представляешь себе как следует, что́ единственное им нужно сказать. А не представляешь потому, что они все для тебя на одно лицо. И сказать тебе, в сущности, нечего, потому что самого главного не знаешь: хватит тебя на эти-то будни? А этого не знаешь потому, что жизни даже мало-мальски не видела, и за душой у тебя ничего, кроме твоего единственного «хочу», — не поможет тебе и десяток педагогических практик.

Вот когда я поняла тех наших ребят, кто успел до университета жизнь повидать, в ее котле повариться. Мы над ними снисходительно посмеивались: они Элюара не знают! Они зато главное знали: жизнь. И значит, четко осознавали себя в этой жизни. У них за душой было не неопределенное «хочу», а твердо проверенный выбор. Элюара-то легко в библиотеке взять.

У меня было такое ощущение, какое бывает, когда идешь долго по дороге, прямо, и не оглядываешься, потому что уверена, и вдруг видишь, что, кажется, заплутала. И холодеешь при мысли: а вдруг, если приглядеться, окажется, что дорога и не твоя?

Надо было на что-то решаться. Ходить дальше на лекции, но теперь не быть уверенной в том, что именно это и нужно, не могла.

Так и оказалась в Аэрофлоте. А выбрала я его потому, что с самолетами у меня были связаны все воспоминания об отце.

Эти самолеты, их гул, это постоянное небо перед глазами, когда о них подумаешь. Мне иногда казалось, что я и родилась-то где-то от них поблизости, честное слово, хотя я и знала, что родилась в Москве, на Старом Арбате, а в Иркутске мы с отцом оказались потому, что так уж у него тогда служба сложилась и жизнь. Но самолеты всегда рядом были, сколько я себя помнила. По ночам, когда небо бывало чистим, а мне не спалось, я очень любила смотреть в небо и искала в нем сначала бортовые огни, а уж потом звезды.

Рядом со всем этим был отец — самый умный, самый добрый на земле человек.

К нам часто приходили «на огонек» его товарищи, летчики. Может, потому, что отец для меня был всегда первым человеком, они, его друзья, летчики, казались мне необыкновенными, замечательными людьми. Никто не умел, как они, смеяться или радоваться даже самым простым вещам — возможности выбраться, например, за грибами или цветам, которыми к их приходу я норовила уставить все подоконники.