Тамерлан

Пятидесятишестилетняя Султанджан-хатун, самая старшая, не по чину в гареме, а по возрасту, жена Тамерлана, чересчур увлеклась сладким чагатайским вином, которое подавали на дастархане женщинам, и когда канатоходцы взялись ловко натягивать через весь зал веревку, Султанджан-хатун взбрело в голову, что происходит переворот и сейчас всех повяжут в один узел и начнут обезглавливать.

Она была еще девятилетней девочкой, когда дедушка Казган отдал ее в жены к эмиру Тамерлану, тогда еще Тимуру. В те времена то и дело происходили какие-нибудь перевороты, кого-нибудь вязали веревками, бросали в зиндан, казнили. Другие жены обладателя счастливой судьбы или знали гораздо меньше подобных страхов, или вовсе не знали их.

И потому всем стало так безумно смешно, когда Султанджан-хатун завопила во весь голос:

– Господин наш, спасайся!

Первой прыснула со смеху кичик-ханым Тукель, следом за ней громко расхохоталась Туман-ага, засмеялись невестки, сдержанно улыбнулась биби-ханым Сарай-Мульк. Их смех показался стареющей Султанджан-хатун оскорбительным, тем более что она уже поняла – это не заговор, не переворот, а всего лишь канатоходцы. Больше всего обиден был смех сорокачетырехлетней Туман-аги, которую она всегда защищала от козней и притеснений со стороны главной и второй жен.

Султанджан-хатун вспомнила про Айгюль Гюзель, как та, ревнуя мужа к девятилетней соплячке, драла ее за косы. Ей бывало так больно, так обидно, что она молила смерть:

«Приди и забери противную Айгюль Гюзель». И смерть даже одного года не заставила себя упрашивать – пришла за первой и самой любимой женой Тамерлана. Став взрослой, Султанджан-хатун покаялась мужу, и тот придумал ей наказание – первую же дочку, рожденную Султанджан-хатун, он назвал именем Айгюль Гюзель.

От этого воспоминания внучке Казгана сделалось еще жальче себя, и она вдруг горестно расплакалась пьяными слезами, размазывая их по скуластому лицу. Ее взяли под руки и повели вон из зала, и вскоре она уже мирно спала в эндеруне дворца Баги-Нау.

Мало кто заметил ее слезы, поскольку началось великое веселье. Канатоходцы натянули веревку через весь зал, над всем дастарханом, над гостями, над клеткой, в которой беспокойный лев сновал туда-сюда, а две или три львицы время от времени вскакивали и принимались ходить вместе с ним. Покуда канатоходцы готовились к своим играм, внуки Тамерлана затеяли шалость, мгновенно поддержанную всеми гостями, поскольку она пришлась по душе и великому владыке, – куски мяса, крупные и не очень, полетели со всех сторон в середину дастархана. Многие из них не долетали до клетки, поскольку были запущены пьяной рукой, но большинство кусков попадало за прутья, и лев, поначалу опешив, быстро смекнул: «Эта человеческая дурь для меня полезна». Он разрешил своей биби-ханым притронуться к куску лошадиного окорока, затем получила разрешение начать трапезу львиная кичик-ханым, и лишь когда все жены, заняв свое место в клетке, стали лакомиться кусками человеческой пищи, лев разрешил самому себе оскоромиться и вкусить печеной бараньей ляжки.

– Вы видите, – сказал Тамерлан, – лев подражает мне, ибо и я не притрагиваюсь к добыче, покуда не разделю ее со своими воинами.

Забава надоела, и куски еды вскоре перестали летать над дастарханом, ударяясь о стальные прутья, либо проскальзывая внутрь клетки, либо отскакивая от них. Первый канатоходец отправился в свой путь по самой узкой тропинке в мире, балаганные шуты, кызыки, высоко выпрыгивая, пролетели над головами пирующих и, оказавшись возле клетки, начали жонглировать клинками и горящими факелами, медными кувшинами и звенящими колокольчиками. За спинами гостей появились ряженые в звериные шкуры, столь искусно исполняющие свою роль, что не один улем или мирза, эмир или минбаши был напуган, услышав внезапный рев у себя за ухом, а оглянувшись, увидев медведя или тигра в полушаге от себя. Восемнадцатилетний сын Мираншаха, Султан-Мухаммед, здорово опьянев, сидел и дремал, зажав в руке горсть плова по-гератски из риса и чечевицы. Вдруг его разбудил дикий рев за ухом. Тотчас приснилось ему, будто он упал с неба прямо в клетку со львами и львы эти вот-вот растерзают его. Вскочив, Султан-Мухаммед увидел неподалеку от себя огромного бурого медведя и тотчас выхватил саблю. Несдобровать бы наряженному медведем кызыку, если б сабля не выскользнула из жирной от плова руки в самый момент нанесения удара – отсек бы напрочь пьяный царевич медвежью голову, а вместе с нею и человечью, в ней скрываемую.