Тамерлан

Ноги у Султан-Мухаммеда подкосились, и от пережитого ужаса его стало сильно мутить, розово-красный поток хлынул изо рта. Одиннадцатилетние шахрукиды, Улугбек и Ибрахим-Султан, по приказу старших братьев подняли Султан-Мухаммеда с колен и повели из зала, ужасно негодуя на него, поскольку им так хотелось посмотреть на огнеглотателей, появившихся в центре дастархана среди жонглирующих и скачущих кызыков. Покуда они отводили своего двоюродного брата, противного, шаткого, блюющего, огнеглотатели успели закончить свои фокусы, и когда ребята вернулись в зал, там уже вовсю началась новая забава. На сей раз ее затеяли военачальники Борондой и Нураддин. Они стали швыряться остывшими мантами и сухими пирожками в канатоходцев, иногда попадая в цель, а иногда даже добрасывая до противоположного края дастархана. Если мант, пирожок или кость от лошажьего окорока ударял канатоходца в грудь, локоть, плечо или ногу, тело вздрагивало, и несколько раз то один, то другой едва не сваливались с каната, потеряв ненадолго равновесие. И надобно же было так случиться, что как раз когда Улугбек и Ибрахим-Султан вернулись в зал, большой кусок баранины угодил прямо в лицо канатоходца, балансирующего над самою клеткой со львом и львицами. Канатоходец сильно шатнулся и рухнул вниз, туда – к зверям, и без того сильно раздраженным мельканием факелов в руках у жонглирующих шутов. Громкий крик огласил зал дастархана. Дальше все увидели, как несчастный канатоходец бросился к стальным прутьям и пытался вскарабкаться по ним наверх, но, видимо, при падении он повредил себе плечо, боль не позволила ему взлезть наверх, и он снова свалился вниз.

– Это я! Это я его сбил! – кричал в восторге темник Борондой.

В это время лев и две львицы набросились на канатоходца, разрывая его тело когтями. От жуткого зрелища все мгновенно притихли, а семилетний Суюргатмыш и четырехлетний Мухаммед-Джогей завопили, и атабеки поспешили увести их из зала. Ибрахим-Султан тоже заплакал, но он считался уже взрослым мальчиком и должен был выносить любые зрелища. Улугбек же взирал на страшное, творящееся в львиной клетке событие широко раскрытыми глазами. Затем он посмотрел на своего дедушку, которого очень любил и считал самым добрым человеком в мире.

Тамерлан аж приподнялся, стараясь как можно лучше рассмотреть гибель канатоходца, но опьянение уже было достаточно сильным, и за полосами стальных прутьев он мог видеть лишь некое смутное мельканье.

– Эх, жаль! – воскликнул он в досаде и стукнул себя левой рукой по колену. Улугбек, видя эту досаду на лице дедушки, вздохнул, размышляя: «Он переживает даже за ничтожного канатного плясуна, а у некоторых поворачивается язык говорить, будто он…»

Тамерлан поднял свой бокал и произнес:

– Так будет с каждым, кто вздумает плясать над золотыми просторами нашей империи. Еще раз за китайца Чай Цикана!

И лишь осушив этот кубок, он приказал, чтобы укротитель заставил зверей сидеть смирно, а слуги убрали труп канатоходца.

Китайский посол Ли Гаоци был поставлен в известность, что великий Тамерлан вновь пьет за здоровье его императора. Из последних сил он поднялся на ноги, гримаса улыбки исказила его бледное пьяное лицо, он поднес бокал к губам и стал пить. Ему в этот миг казалось, что все вокруг ненастоящее – медведи и тигры ряженые, львы в клетке тоже, поди, ненастоящие, да и канатоходец, которого сбили куском мяса, а потом самого превратили в мясо, тем более ненастоящий. Лишь здоровье императора Чжай Цзиканя было истинным, ценным и непоколебимым для верного слуги его императорского величества. И, осушив свой последний кубок, Ли Гаоци полностью погрузился в здоровье императора, поплыл по нему, как по течению Хуанхэ, плавно и красиво. И тысячи попугаев носились по небу над ним, трепеща разноцветными крыльями. Все – ненастоящие.

Но нет, попугаи были настоящими. Их выпустили в зал, выполняя следующее приказание Тамерлана, чтобы загладить скверное впечатление от неловкости канатоходца, которого следовало бы наказать хорошей плетью, если бы львы не помогли ему избежать заслуженного наказания.

Десять тысяч попугаев, привезенных в Самарканд со всех концов света, впорхнули в зал, замелькали под сводами потолка, расписанного золотыми птицами, деревьями и гуриями, поскакали по ткани дастархана, стали залезать на разворошенные блюда, многие из которых были лишь чуть-чуть тронуты. Личный писатель короля Энрике, дон Руи Гонсалес де Клавихо, глядя на попугаев, решил, что это-то уж точно пьяная галлюцинация.

– Скажите, Мухаммед, – обратился он к подсевшему Аль-Кааги, – мне эти разномастные и разноцветные птицы снятся?

– Нет, сеньор, они действительно существуют, – ответил тот.

– Глядите-ка, наш дорогой дон Альфонсо, кажется, приходит в себя, – удивился дон Гонсалес, глядя, как Афсанэ, персиянка, помогает дону Альфонсо принять вертикальное положение.

– Зато китайский посол только что упал навзничь, – сказал Мухаммед. – Кстати, феноменальная новость. Оказывается, их император объявил о своем намерении принять христианство.