– Что-что? – вскинул брови дон Гонсалес. – Если вы думаете, что я безнадежно пьян и меня можно как угодно дурачить…
– Ничего подобного, – возражал Мухаммед, который каким-то образом умудрился не напиться, как все присутствующие. – Вот что, по-видимому, обозначала присланная им в подарок великому эмиру рыба.
– Рыба?
– Ну да, символ первых христиан. Я не знаю всех тонкостей досконально, но христиане Монголии и Китая тоже поклоняются рыбе, как образу Иисуса Христа.
– У меня мозги набекрень! – икнул дон Гонсалес. – Откуда в Китае и Монголии христиане? Разве туда доходили миссионеры?
– Не забывайте, что Чингисхан собирал у себя всевозможных священников, в том числе и христианских, – продолжал пояснять Мухаммед. – Он присутствовал при самых разных священнослужениях, полагая, что, воздавая дань всем божествам мира, поклоняешься главному Богу. Кому-то из монголов приглянулись христианские истины, которые они и принесли назад, в Монголию. А потом Батый ходил на Русь и Восточную Европу с походами, дошел до Праги, Вены, Эстергома, Диррахия, и золотая пыль христианства оседала на его сапогах. Короче говоря, немного, но есть в Монголии и Китае христиан.
– Это достойно изумления, – пробормотал придворный писатель кастильского короля. – Смотрите-ка, опять упал… А она поднимает его…
Дон Альфонсо и впрямь снова рухнул лицом на дастархан. Он пьян был мертвецки, и дон Гонсалес приближался к его состоянию в отличие от дона Гомеса, который улегся, головой на колени красавицы хиндустанки Гириджи и развлекался слушанием мелодичных индусских песен, которые девушка тихонько ему напевала.
Дон Гонсалес посмотрел на славянку Нукниславу, которая с насмешливым любопытством взирала на все происходящее. Он снова решил попробовать взять ее за руку, и она на сей раз не отдернула свою руку. Он прижался горячим лбом к прохладным костяшкам ее пальцев и стал медленно терять сознание.
Через какое-то время он очнулся от того, что по нему барабанили какими-то звонкими бубенцами. Дон Гонсалес приподнялся и увидел, что с перьев попугаев, продолжающих порхать где попало, сыплются серебряные монеты.
– Что это, Нукнислава? – спросил он встревоженно.
Нукниславы нигде не было поблизости. Мухаммед Аль-Кааги тоже исчез куда-то. Вместо него подле испанских послов стоял некий юноша, держал в руках огромную чашу, черпал из нее серебряные монеты и осыпал ими гостей. В зале по-прежнему было шумно, факиры показывали всякие фокусы, до которых не было никакого дала тому всеобщему пьяному хаосу, царившему повсюду. Жен и невесток Тамерлана в зале уже не было. Вместо них сквозь пьяный туман, владеющий сознанием дона Гонсалеса, порхали полуобнаженные гурии, словно слетевшие с черного расписного потолка. Дон Гомес лобзал обнаженную грудь своей наложницы-хиндустанки. «Если он будет такой пьяный, то хвостики…» – с усмешкой полуподумал дон Гонсалес и снова стал впадать в забытье.
Глава 22. Искендер о Тамерлане. (Продолжение. В том числе и пьяные страницы)
Прознав о приближении к Самарканду своего врага, Тохтамыш поспешил оставить владения Тамерлана и бежал со своим войском за Сайхун-реку в степь. Вернувшись в Самарканд, Тамерлан собрал всех своих сродников и приближенных и затеял большой совет – курултай, как быть дальше. Туда же был приглашен и Физулла-Хаким, ибо он знал, кем и чем владеет Тохтамыш. И я был при моем покровителе и тогда же впервые узрел Тамерлана-царя. Он был темен лицом, глаза имел откосые, но не вполне яко монголы, и носил по монгольскому обычаю косицу длинную и в ушах – усерязи в виде колец с адамантами[68]. При ходьбе сильно хромал, но ходил сам, без подручных, и не требовал, чтобы его носили. Правая рука была у него онемелая, но еще малость двигалась, хотя в локте не сгибалась вовсе. Физулла-Хаким хвастался мною как молодым юношею, сведущим в языках. Тамерлан беседовал со мной персидским и арабским языком, а после и монгольским, а чагатайского я еще зело не ведал. Он остался доволен мною и выговорил меня у Физуллы-Хакима к себе в писари, ибо всегда ласкал людей, в науках борзых и сметливых, в языках сведущих и быстроумных. Тако аз оказался у Тамерлана.