Таможня дает добро

— А что мне думать, были следствие, экспертиза. Так что я здесь ни при чем. Он вначале бабу свою застрелил, а потом себя. И ты это знаешь, — с ехидной улыбкой произнес Самусев, — и я это знаю, и все, Гена, это знают. Так что копать в этом месте бессмысленно, все концы у Муратова были, все до единого.

— Ты, наверное, хочешь сказать, что совсем ни при чем, что тебе ничего не известно?

— Все, что я знаю, я тебе сказал. А если бы я знал больше, Гена, я бы тоже отсидел в тюрьме, срок бы отмотал.

— Вот что, Михалыч, ты подумай хорошенько, крепко подумай, обо всем подумай. Большие деньги на ниобии сейчас сделать можно, много миллионов, и концы у тебя есть. И если ты мне их не отдашь…

- То что тогда? Пугаешь, Гена?

— Нет, не пугаю, — уже прорычал Барановский, — не пугаю, а предупреждаю. Пока предупреждаю. Но лучше, Михалыч, давай по–хорошему сговоримся: пятьдесят процентов тебе, пятьдесят мне. Я все устрою.

— Что «все»?

— Все, — сказал Самусев. — И с таможней договорюсь, и люди у меня верные есть, кому сбыть можно, кому ниобий сейчас позарез нужен.

— Эх, Гена, моя бы воля, помог бы тебе! Будь у меня все эти металлы, отдал бы тебе все до последнего стержня, все до последнего слитка. Ты же видишь, мне и так хорошо. Рыбку ловлю, экологически чистыми продуктами питаюсь… — Самусев хотел скрыть волнение, но это удавалось ему с большим трудом. Руки дрожали, пальцы стали непослушными, и он почти минуту, пряча их под столом, вытряхивал из пачки папиросу. Затем смял мундштук, сунул папиросу в рот и дрожащими пальцами смог‑таки зажечь папиросу с третьего раза. Закурил, а затем выпустил, выдохнул струю дыма, словно за этим голубоватым дымом хотел спрятаться, Хотел отгородиться от Барановского и от той опасности, которая исходила от него.

— Я все обдумал, время у меня было. Я думал все те четыре года и пятнадцать дней, что выйду я на свободу, а ты, Михалыч, меня встретишь и скажешь: «Натерпелся ты, Гена, за дело пострадал. А теперь давай деньги заработаем и жить станем припеваючи». Но этого не произошло, Михалыч, не произошло. А я в тюряге каждый день об этом моменте думал. И потом, когда вышел,-Барановский грохнул кулаком по столу. Я все просчитал,все выверил.И по моим расчетам выходит,знаешь ты много,очень много. Если добром не отдашь… Если добром не отдашь..

— То что тогда? — свистя, сквозь губы, глядя В глава Барановскому, произнес Самусев.

— А тогда увидишь.

— Не пугай ты меня, Гена, не пугай. Не робкого я десятка.

— Я и не пугаю. Думал, ты меня найдешь, сам найдешь, но ты и ко мне не приехал. Смылся из города, словно чувствовал свою вину. Если бы ее не было, сидел бы ты в своей квартире, книжки бы читал. А так нет, страх тебя в деревню загнал, страх, и больше ничего! Боишься, Самусев, боишься!

— Чего же это я боюсь, Гена, а? — дрожащим голосом, с присвистом произнес Самусев, давя окурок «Беломора» в блюдце.

— Сдохнуть как собака боишься, вот ты чего боишься! Я к тебе через неделю приеду, понял? Через неделю я появлюсь у тебя! И, если ты опять хвостом крутить станешь, пеняй на себя. Я тебя не пугаю, я тебя предупреждаю. Видел моих ребят? Они с тебя шкуру живьем сдерут, живьем! От пяток начнут и вместе с твоими волосенками сдернут. Как с бабы колготки сдирают, так и они с твоей кожей поступят. Только пальцем на тебя покажу, только головой кивну, они у меня на все готовы.

— Ладно, Гена. Давай еще выпьем, не будем горячиться. Я подумаю, все взвешу и, может, через неделю и скажу чего тебе. Мне для этого, кстати, в Москву съездить придется, а у меня денег даже на бензин нет.

— У тебя нет денег? На бензин нет?

— Я же человек бедный, пенсионер. Пенсия у меня маленькая, и то нерегулярно дают. Ты же знаешь, как сейчас тяжко живется.

— На тебе денег на бензин, на жратву. На! — Барановский выхватил из внутреннего кармана плаща пухлый бумажник из желтой кожи с золотой эмблемой, вытащил из него солидную пачку российских денег, бросил на заставленный снедью стол.

— Ты деньги так не бросай, деньги — это вещь ценная.

Самусев аккуратно, двумя руками, как картежник складывает рассыпавшуюся колоду, сдвинул купюры, затем сбил их в одну стопочку.

— За деньги тебе, конечно, спасибо. Я подумаю, но ничего не обещаю. Пожар на заводе — дело давнее.

И после того, как Адам Михайлович взял деньги, Барановский обмяк, словно из него вышел воздух.На его толстых губах, влажных, как пиявки, прилипшие к кусту кувшинки, появилась блаженная улыбка,

— Ты согласен, Михалыч?

— Я тебе пока ничего не сказал.

— Согласен, согласен. Вижу, по глазам вижу, раз деньги взял, то все у нас с тобой получится. Ладно, давай выпьем.

Они допили бутылку водки, время от времени сквозь дым бросая друг на друга испытывающие взгляды.

— У тебя и телефона нет?

— Зачем мне телефон, Гена? Кому мне звонить? Сексом, что ли, по телефону заниматься?

-» — А если сердце схватит?

У меня сосед — фельдшер, если что, укол сделает. Да и я, вобщем‑то, пока на здоровье не жалуюсь. Свежий воздух он, Гена, целебный.