Танах и мировая поэзия. Песнь Песней и русский имажинизм

Жилистые улиц шеи
Желтые руки обвили закатов,
А безумные, как глаза Ницше,
Говорили, что надо идти назад.

[220]

Вновь и вновь в стихотворениях Мариенгофа, написанных в 1918–1920 годах, варьируется мотив гибели Бога, нового Распятия, разлития моря человеческой крови:

Опять Иисус на кресте, а Варавву
Под руки и по Тверскому…
Кто оборвет, кто — скифских коней галоп?
Поющие марсельезы смычки?

[198]

Толпы, толпы, как неуемные рощи,
В вороньем клекоте, —
Кто-то Бога схватил за локти
И бросил под колеса извозчику.

Тут и тут кровавые сгустки,
Площади как платки туберкулезного, —
В небо ударил копытами грозно
Разнузданный конь русский.

[203]

Багровый мятежа палец тычет
В карту

Обоих полушарий:
«Здесь!.. Здесь!.. Здесь!..»
В каждой дыре смерть веником
Шарит:

«Эй! к стенке, вы, там, все — пленники…»
И земля, словно мясника фартук,
В человечьей крови, как в бычьей…
«Христос Воскресе!»

[204]

Только в этом контексте восприятия революционной действительности, соединяющего восторг и ужас, возвышенное и страшное, прекрасное и безобразное, можно относительно объективно интерпретировать специфику преломления темы любви в поэзии Мариенгофа, и преломления прежде всего через призму библейских смыслов, библейской топики. Точнее, поэт эпатирующе, как и остальные имажинисты, соединяет грубую обыденность, нарочитую сниженность образов и интонаций с высоким библейским пафосом, парадоксально скрещивает профанное и сакральное. Так, например, очень показательно начало стихотворения «Днесь» (1918):

Отчаяние
Бьется пусть, как об лед лещ;
Пусть в печалях земли сутулятся плечи.
Что днесь

Вопь любви, раздавленной танками?..
Головы человечьи,
Как мешочки
Фунтиков так по десять,

Разгрузчик барж,
Сотнями лови, на!
Кровь, кровь, кровь в миру хлещет,
Как вода в бане

Из перевернутой разом лоханки,
Как из опрокинутой виночерпием
На пиру вина
Бочки.

[201]

Поэт вопрошает: «Что днесь // Вопь любви, раздавленной танками?..» Именно так — «вопь», как неологизм от глагола «вопить» — вместо традиционного «вопль». Любовь — в самом широком смысле этого слова — кажется абсолютно избыточной, бесполезной и смешной в мире насилия и крови. Горько-саркастический вопрос о том, зачем в этом мире нужны любовь и поэзия, лейтмотивом проходит через всю поэзию Мариенгофа: «О какой там поэты музе, // Когда в музеях // Когда в музеях любовь под рубрикой?» [208]; «Каким, каким метеором, Магдалина, // Пронеслись мы // Над землей, голодным воющей волком?.. // Разве можно о любви, как; Иисусик, вздыхать?» [212] и т. п.

И, наконец, совет себе:
Какой же ты глупенький, Анатолий, —
Им бы совдепы,

А не твоей любви автомобильные фонари.
Уйди, спрячься, как паровоз в депо, —
Там чини отчаяния оси,
Дней буфера…

В холоде мартовского утра бронза осени,
Октябрьских туя веера.

[215]

Однако в итоге, как выстраданная истина, звучит: «Любовь (вся на один манер, // Всё в тех же перепевах), // Ты никогда не канешь в Лету» [267]. Любовь оказывается спасительным якорем в мире крови и безумной пошлости, «любовь нам согревает печи // И нежность освещает дом» [266].

Особенно оригинально тема любви интерпретируется в поэме «Магдалина» (1919), первая часть которой посвящена Сергею Есенину («С любовью Сергею Есенину»), а вторая — Вадиму Шершеневичу. Она начинается с предостережения: в этом мире нужно прятать любовь, иначе она погибнет, не дождавшись солнца, весны: