Танах и мировая поэзия. Песнь Песней и русский имажинизм

И богомольцы рук молитвенно и бодро —
Крутым изгибам пламенных основ,
Туда, где Альпами трепещущие бедра —
Червонной радугой
Следы моих зубов.

А дальше —

Алой кровью поцелуев отпечаток,
Где прячется ночей моих тоска,

Верблюдом губ
Господню Гробу пяток,
Чтоб там возжечь, рыдая, свечку языка.

Прожектор глаз моих и губ мотоциклеты
В лучах волос Твоих — как в зарослях челнок.
Через китайский фарфор чашечек коленных —
Христом Скорбящим
В Мраморное море ног.

И электромагниты наших переносиц
Не удержать ни зверю, ни врагу.
Язык мой, как горящий броненосец,
Спасенья ищет в гавани Твоих скользящих губ.

И там, где от затылка меж лопаток
От шеи вниз
Спины Твоей шоссе —
Автомобилю губ моих лететь как вихрь и падать
И над волнами бедер в воздухе висеть.

Какой же Бог мне предназначил муки —
Взобраться санкам губ
На горы снежных плеч?
Но там как змеи жаждущие руки,
И мне на них
Сгоревшим солнцем лечь.

[447]

Показательная черта переложения Л. Чернова — переживание любви как смерти и воскресения. В этом реализуется подспудно знаменитая мысль древнего текста о любви, которая «сильна, как смерть», но также подсвеченная новозаветными смыслами мысль о жертвенной миссии любви. Способность любить осознается как избранность, как то, что открывает путь и смысл миру. При этом поэт дерзко отождествляет свою возлюбленную (естественно, метафорически) с Богородицей, себя — то с Духом Святым, то с Иисусом:

Взбешенный сплетнями и шамканьем базара,
Себя к Тебе
Гвоздями слез прибить, —

Чтоб в этом Мире все, не исключая комиссаров,
Умели боль растить
И так, как я,
Любить.

Голгофах Страсти жизнь моя висела,
Но знаю —
Из груди Твоей мне высосать Весну, —

И на кресте
Твоего жаждущего тела
Себя, Христа,
Гвоздями мук распну.

[447–448]

Переживание любви как величайшей радости и одновременно боли, как сладостного страдания вносит мистические подтексты в крайне конкретную, телесно-эротическую метафорику. По этому же принципу построены и другие любовные стихотворения Л. Чернова, посвященные в основном В. Белаковской. Таково, например, стихотворение «После шторма страстей» (1923), провозглашающее спасительную силу Любви, которая и есть Бог, карающий и одновременно исцеляющий:

Всё равно, так или иначе,
После каждого шторма страстей
Мой корабль долго-долго чинится
В пристань души Твоей.

И когда от полночных бешенств
Парус в клочья и руль в куски —
Путь мой всегда намечен
В светлую гавань тоски.

Окровавлен Любовью прежней,
Пью покой на Твоем плече.
Я всегда сумасшедший грешник
У престола Твоих очей.

Растерзавши меня у колонны,
Те уходят, печаль затая.
Только Ты чудотворной иконой
Остаешься во мгле сиять.

И когда мое сердце — кратер,
Моя вера сильна и чиста:
Ты придешь, Ты придешь, Богоматерь,
Чтобы снять меня с креста.

[449]

Кажется, в поэзии Л. Чернова вновь оживает символистский культ Богоматери, предстающий как Прекрасная Дама и Вечная Жена (у А. Блока, под явным влиянием Вл. Соловьева), но с поправкой на имажинистскую конкретность, телесность, эротичность. Так или иначе, в подтексте и у символистов, и у имажинистов обнаруживается переосмысление метафорики Песни Песней — в ее прямом и мистических прочтениях.