Танец кружевных балерин

– Надежда Андреевна, нам домой надо, пока родители кипиш не подняли. Меня до восьми в кино отпустили, а сейчас уже пятнадцать минут девятого, – озабоченно говорила Саша. – И Сашке, – она кивнула в сторону Белокопытова, – тоже скандалы с предками ни к чему. Можно мы пойдем, а Баранов у вас останется? Он тут же никому не помешает.

– Остаться, конечно, можно. – Надежда сразу погасила тлеющий в глазах Саши Баранова страх, что его сейчас отправят восвояси и придется ночевать на улице. – Я постелю тебе в библиотеке, там удобный диван, который мы разложим. Вот только маму твою надо предупредить. Неужели она не волнуется, что тебя уже три ночи нет дома?

– В первую ночь она знала, что я у соседей, а потом я ей сказал, что у ребят поживу. – Рыжая голова кивнула в сторону друзей. – Она не будет меня искать, так что предупреждать не надо.

Мальчик и девочка оделись и ушли, оставив своего приятеля у Надежды. Чтобы как-то сгладить неловкость, которая была неминуема в чужой квартире, она попросила Сашу помочь ей убрать со стола. Он с такой готовностью кинулся таскать посуду, что едва не уронил чайник, смутился чуть не до слез, потом вымыл всю посуду, а потом они сели на кухне и съели по сделанному Надей бутерброду с сыром и снова согрели чай, которого и она наконец-то напилась.

– У вас торт, потому что какой-то праздник? – спросил Саша, плотоядно глядя на положенный ему на тарелку очередной кусок с большой ярко-красной масляной розой.

Его голод был застарелым, въевшимся, и казалось, утолить его невозможно, как ни корми.

– Сегодня самый счастливый и самый горький день моей жизни, – зачем-то сказала ему Надя. Жалость к этому ненужному матери ребенку разъедала годами державшиеся на запоре внутренние оковы. – День рождения моей дочери.

– А у вас есть дочь? – Баранов не удивился, просто уточнил. Остатки торта интересовали его гораздо больше, чем подробности «шпрехалковой» жизни. – Вы же старая, так что она, наверное, уже взрослая и живет далеко от вас?

Ох уж эта детская непосредственность.

– Да, она уже взрослая и живет далеко от меня, – согласилась Надежда, уже жалея, что так глупо разоткровенничалась. – Оттого мне и грустно в этот день. Пойдем, Саша, я покажу тебе, где ты будешь спать. Поможешь мне разложить диван, и я отведу тебя в ванную комнату и дам полотенца.

– Зачем два? – спросил мальчик, когда она выдала ему два мягких турецких полотенца, подаренные сестрой Лидой, большое и маленькое, украшенные большими чайными розами на коричневом фоне.

– Одно для лица, а второе – чтобы ты мог принять душ.

Он смотрел непонимающе, и Надежда вдруг вспомнила, что он живет в деревянном доме, практически бараке, в котором туалет представляет собой дырку в полу, а ванных комнат нет и в помине. Вспомнила и вздрогнула, потому что эта жизнь, которой до сих пор жили сотни семей, была ей совершенно непонятна.

– Пойдем, я покажу, а там как захочешь, – предложила она дипломатично.

Рыжий, лобастый, немного сонный Сашка Баранов прожил в ее квартире три с половиной года, до того момента, когда, закончив восьмой класс, поступил в Калининградское мореходное училище. Довольно долго им даже удавалось держать это в тайне, никто в школе, кроме самой Строгалевой и «святой троицы», не знал о том, что после уроков мальчишка возвращается не домой, а к учительнице немецкого. С его матерью она договорилась легко и быстро, ту вполне устраивали как внезапно обретенная возможность устраивать личную жизнь без оглядки на сына, так и его сытое обитание под надзором строгой учительницы. Афишировать их договор она тоже не рвалась, боясь людского осуждения, так что статус-кво был выгоден всем.

Правда вырвалась наружу лишь в начале восьмого класса, когда Сашка подхватил серьезную ангину и ему пришлось вызывать врача именно в строгалевскую квартиру. Надежду тогда вызвали к директору, чтобы она объяснилась, почему один из учеников живет не дома, а у нее, но так как ничего предосудительного в этом не было, а история имела трехлетние корни, директриса пошла навстречу и в гороно и комиссию по делам несовершеннолетних сообщать не стала.

Для одинокой и бездетной Надежды Сашка стал единственной отрадой. На него она обрушила все залежи своей нерастраченной материнской любви, стараясь, правда, сочетать ласку и нежность со строгостью. Сашка же матерью ее не считал, хотя за причиненное добро, разумеется, был искренне благодарен.

Свою родную непутевую мать он любил до одури, до дрожи, до обморока. Надежде даже сотой части такой любви не доставалось, да она и не рассчитывала. Разумеется, его друзья, Саша и Саша, регулярно бывали в доме, который привыкли считать удобным местом для совместной тусовки. Здесь никогда не лезли в душу, не читали нотаций, вкусно кормили и обеспечивали практически полную свободу.