Танец страсти

В эту ночь Малин долго не могла заснуть, перебирая и заново перемалывая ядовитые отходы прошедшего дня. Этот утренний скандал с Бьорном… Только подумать — сколько времени она провела, исполняя роль в дешевом водевильчике, и была вполне довольна своим положением! Мысль о собственной глупой доверчивости показалась настолько обидной, что слезы безудержно хлынули из глаз.

Происшествие в театре, с которого все началось, было до отвращения банальным. “Если бы я увидела это в кино, то, наверняка, решила бы, что у сценариста плохо с фантазией, к тому же героиня непроходимо тупа и наивна… Просто слепая идиотка!” — думала Малин, ворочаясь в постели.

Утренняя репетиция не задалась с самого начала. Бьорн вел себя с нею нарочито пренебрежительно. Такой тон мог вызвать бешенство даже у более спокойного человека, чем Малин. Накануне вечером они крупно повздорили. Виноват в ссоре был Бьорн — уж это точно. Сидя за стойкой маленького бара, того, что рядом с их театром на Мастер Самуэльсгатан, они, как обычно, обсуждали будущий спектакль. Такие разговоры повторялись каждый вечер, по крайней мере, пока постановка не была готова окончательно, но иногда споры продолжались и тогда, когда уже ничего изменить невозможно.

У Бьорна был серьезный козырь, которым он не стеснялся пользоваться, — образование. Ее горячие рассуждения он выслушивал снисходительно и только затем, чтобы потом сквозь зубы процедить: “Дилетантизм”. Этот аргумент каждый раз действовал на Малин, как холодный душ — она умолкала, даже не пытаясь возражать. А Бьорн, как ни в чем не бывало, спрашивал: “Ну, а дальше?” — и этим окончательно ставил ее в тупик. Она умолкала, а он сердился — нет уж, теперь договаривай, у тебя ведь, кажется, были какие-то претензии? Его настойчивые вопросы продолжались до тех пор, пока она, устав молчать, не говорила ему примирительно, что, конечно же, у него хороший вкус и он сам знает, что делает… И так — каждый вечер.

Но Бьорн редко позволял себе расходиться при посторонних — дожидался, пока они окажутся одни, например, у нее дома. А вчера устроил ей сцену прямо в баре.

Они сидели на высоких табуретах и потягивали пиво. Обычно Малин нравился своеобразный уют, который царил в этом маленьком баре, несмотря на то, что народу здесь бывало много и маленький зальчик часто тонул в клубах табачного дыма, с которым был не в силах справиться старый кондиционер. Слабые светильники под потолком освещали только стойку бара и цветные картинки по стенам, а лица посетителей скрывались в мягком полумраке. Тихая музыка не заглушала звонкие голоса подростков, что галдели, тесно окружив столик в другом конце зала. Но даже в этом гомоне угнетающая тишина, которую распространял вокруг себя Бьорн, была отчетливо ощутима. Малин тоже молчала. Ворот ее водолазки неприятно щекотал вспотевшую кожу. Пена в стаканах уже осела, а светлое пиво стало горчить, и она больше не могла заставить себя сделать хотя бы один глоток.

Малин хотела предотвратить неприятную сцену, но своим внезапным молчанием сделала только хуже: Бьорн, как набравший скорость эшелон, уже был заряжен энергией раздражения и, не встретив преграды, сразу же понесся во весь опор:

— Что это ты вдруг замолчала? Уже высказала все свои бредовые фантазии? Тебя должен слушать не я, а психиатр. Хочешь, порекомендую одного? Он поможет. Я даже готов оплатить его счет.

Конечно, это была лишь вспышка с его стороны, но Малин отшатнулась, словно он ее ударил. Терпеть это и дальше было невозможно. Едва не опрокинув бокал с недопитым пивом, она соскочила с табурета и не оглядываясь бросилась к выходу. По пути она налетела на знакомую девушку-официантку и услышала голос Бьорна, который обращался к той как ни в чем не бывало:

— Гречер? Прекрасно выглядишь сегодня! Мне, пожалуйста, еще пива…

Поздно вечером она ждала его звонка — каких-то объяснений, оправданий. И уже почти готова была простить эту дикую выходку — Бьорн страшно устает в последнее время, а она и в самом деле не способна себя сдерживать, постоянно допекает его своими советами.

Но он не позвонил… А утром, как будто предчувствуя беду, Малин не торопилась идти в театр, опоздала минут на десять и получила нагоняй от бдительной администраторши. День был ужасным — и экзерсис, и репетиции казались ей этапами какой-то изощренной казни. В одном из перерывов Бьорн, словно впервые заметив ее присутствие, ласково заулыбался ей. Подойдя поближе, он стал вполголоса рассказывать, как терзается тем, что наговорил вчера, и в конце концов предложил сходить вечером в ресторан.