Танец страсти

И рубашка, и развевающиеся распущенные волосы ее владелицы — все это был, конечно же, мираж. А сам город! Он не был похож ни на что на свете… Очертания островов, что виднелись над водой, напоминали придворному ученому окрестности Стокгольма. Но нет, такие плоские коробки, которые неизвестно зачем кто-то нагромоздил на берегу, могли только присниться. “Значит, я все-таки сплю”, — блаженно улыбнулся Йохан Буреус и, теперь уже радостно, отворил дверь своего кабинета в ожидании новых чудес.

Тонкая девушка с копной длинных черных волос стояла на набережной Страндвегена — там, где гранитные камни обрываются в воду. Казалось, она балансирует на краю, ожидая порыва ветра, который отнес бы ее в какую-нибудь сторону — либо вперед, в мутные зеленоватые воды Нибровикена, либо назад, в серую пустыню асфальта. И в самом деле, вскоре ветер подул девушке в лицо, и она развернулась, послушная его повелениям, и побежала вдоль воды.

Тот же самый порыв, что сорвал ее с места, вызвал вздох облегчения у пожилой четы, наблюдавшей за происходящим.

— Наверное, что-то случилось… — вполголоса сказал старик своей спутнице.

— Бедное дитя, — покачала та в ответ головой, машинально поправляя прическу, хотя ветер нисколько не растрепал ее.

Малин и не ведала, что за ее метаниями по набережной кто-то наблюдает. Сейчас она вообще ничего вокруг не замечала. Ее движения были такими нервными и стремительными, что она вспугнула большую голубиную стаю, лениво собравшуюся у воды. Птицы взметнулись в небо плотной тучей. Несколько мгновений Малин стояла, зажмурившись, и это немного успокоило и даже рассмешило ее. “Ну вот, я уже и голубей гоняю…” Она примерила на себя облик десятилетнего мальчишки, гоняющего голубей: сначала прошлась вразвалочку, не заботясь о впечатлении, которое производила на прохожих на бульваре и продавцов в ларьках, потом попыталась залихватски свистнуть, но помешало отсутствие опыта. Зато истерика отступила, а пришедшее ей на смену состояние веселой злости тяготило гораздо меньше.

Сегодняшняя обида была большим, но далеко не первым в ее жизни разочарованием. Двадцать три года, а горечи накопилось лет на тридцать вперед — так она думала, когда очередной раз накатывала волна тоски. Малин не смогла бы объяснить, в чем тут дело: в сущности, у нее было не больше причин становиться трагической фигурой, чем у других людей, — просто ей нелегко было забывать то, что для большинства проходило безболезненно, не оставляя в памяти никаких следов. Может, именно поэтому, из-за ее неумения воспринимать все легко и естественно, многие женщины отзывались о ней с неприязнью, как о заносчивой гордячке, а мужчины… Их она привлекала, но лишь до той поры, пока они не становились свидетелями странных перепадов ее настроения — а уж тут большинство предпочитало ретироваться.

Малин часто злилась на себя — ну почему, почему она обязательно должна быть так неудобна окружающим?.. А потом задумывалась: может быть, дело не только в ней самой, а в чем-то, существующем помимо нее? Ей казалось, что какая-то истина, известная всем и каждому, упорно ей не дается.

Она брела, глядя на голубей, живым ковром покрывавших и набережную, и бульвар рядом. Голуби всегда нравились ей своей наивной важностью и доверчивостью. А еще — было одно воспоминание, такое дорогое для нее… Каждый раз, глядя на голубиную стаю, она могла точно восстановить все, что происходило тогда…

В кармане у Малин часто оказывался пакетик с кормом для голубей. И сейчас, отвлекаясь от грустных мыслей, она машинально начала кормить их. Сначала бросала кусочки хлеба себе под ноги, а потом, когда голуби обступили ее почти вплотную, раскрошила кусок и, присев на корточки, осторожно протянула им угощение на ладони. Избалованные вниманием голуби отнеслись к этому с опаской. Но Малин ждала, зная, что в конце концов они не устоят перед соблазном. Уже через несколько минут терпение победило недоверие, и самый отчаянный молодой голубь вспорхнул к ней на ладонь. Подхватив лакомство и пощекотав ладонь коготками в знак благодарности, он уступил место следующему смельчаку.

Кормить птиц Малин могла часами. Она растягивала удовольствие, выдавая маленьким обжорам по нескольку крошек за раз. Занятие успокаивало, как восточная медитация, и завораживало, погружая в воспоминания.