Танец страсти

Бледно-серое небо в едва заметных разводах казалось Малин удивительно пустым. Оно представлялось ей бесконечными километрами пространства, в котором ничего не происходит, потому что ветер остановился и не гонит больше караваны облаков, и время тоже остановилось. Жизнь снова становилась плоской — другое измерение, на несколько дней принявшее Малин, исчезло и словно оставило ее нарисованной карандашом на тетрадном листе.

Отойдя от окна, она сделала несколько глотков апельсинового сока и стала собираться на работу.

Без Кристин дело шло плохо. Каждый раз, когда она уезжала на гастроли со своей труппой — а только за последний месяц такое случалось трижды, — Малин чувствовала, что начинает ходить по кругу. Взаимопонимание с участниками спектакля, которого удавалось достичь после длительных совместных усилий, вдруг исчезало — будто бы она была иностранкой, оставшейся без переводчика. Репетиционный зал превращался в каторжные галеры, и Малин даже вздыхала с облегчением, когда утренние часы, отведенные на “Мед поэзии”, заканчивались и надо было идти на репетицию к Бьорну — повторять надоевшую “Жозефину”. К счастью, в его новой постановке — а это был, ни много ни мало, “Декамерон” — Малин отводилась очень скромная роль — пять минут на сцене, не больше.

“Мыслящее тело” — теперь она с горькой иронией вспоминала добродушную усмешку одного из своих первых учителей сценического движения. Он тогда не уставал повторять, что актеру неплохо бы иметь еще и мыслящую голову А уж режиссеру-постановщику без нее не обойтись никак. Интуиция часто выручает исполнителя, но того, кто этим исполнением руководит, — вряд ли…

Малин внимательно наблюдала за тем, как вел репетиции Бьорн: как и в какой последовательности он объясняет, какие психологические приемы использует. Ничего особенно хитрого, но были вещи, которые ей давались с трудом: резко оборвать начавшего рассуждать артиста, едкой шуткой прекратить болтовню двух танцовщиц. И зачем только она дала Кристин втянуть себя в эту авантюру?! Совершенно очевидно, что из Малин, как ни старайся, руководитель не получится.

За четыре часа, которые длилась сегодняшняя репетиция, она устала так, словно проработала целые сутки напролет — и все потому, что пыталась научиться у Бьорна режиссерскому ремеслу. Их личный разрыв Малин перенесла достаточно легко, во всяком случае, легче, чем ожидала. “Ведь и вправду ничего страшного не произошло, — говорила она себе. — Сначала людям кажется, что они любят друг друга, потом оказывается, что это не совсем любовь, или даже совсем не любовь… Но не становиться же им по этой причине врагами”. Как профессионал, Бьорн вызывал у Малин уважение — никаких личных выпадов во время работы, со всеми одинаково вежлив и внимателен, но и расслабиться не дает. Ей бы так! Как постановщик, он не вызывал в девушке ничего, кроме скуки, все, что от него можно было ожидать, она знала наперед, но вот его умение управлять… Малин окончательно пала духом — и сама ее идея, и то, какой вид постановка имела сейчас, уже казалось ей сплошным дилетантством.

С этими мыслями она шла по Хаменгатан, не замечая, что движется в направлении, противоположном вокзалу. Только у Галлериана, хищно хлопавшего стеклянными дверями, впуская и выпуская посетителей, она обнаружила свою ошибку и, развернувшись, торопливо зашагала назад.

ГЛАВА 11

“Чего-то все-таки не хватает…” — Малин вычерчивала на салфетке палочки и закорючки и никак не могла убедить себя, что с сюжетом в будущем балете все в порядке. Дерево, птицы, звери, герои, мифологические существа — все они будут сменять друг друга в свой черед, но ей все казалось, что ее Мировое Древо не выглядит полным — упущена какая-то важная деталь.

Ингрид все не появлялась, хоть поезд из Упсалы уже давно прибыл. Так на нее не похоже — поехать на электричке вместо автобуса, вызвать Малин прямо на вокзал да еще и пропасть куда-то. Люди вокруг нее сменялись с невероятной быстротой: заходили в буфет, почти на ходу съедали купленные сандвичи и тут же, подхватив вещи, бежали в сторону платформ — на посадку. Другие, только что выгрузившиеся из вагонов, не были так торопливы. Эти могли застрять за столиками минут на пятнадцать, но тоже норовили поскорей улизнуть из замкнутого муравейника вокзала в открытый — города.

Наконец Малин увидела подругу. Та появилась не со стороны перрона, а откуда-то из боковых входов. Белые волосы Ингрид, гладко зачесанные назад, светились издалека, как опознавательный знак — Малин минуты три рассматривала подругу, прежде чем та ее заметила. Казалось, в канонической северной красоте Ингрид что-то изменилось. Она не стала выглядеть хуже, но глаза были синей и глубже, чем обычно, а скулы заострились, стали более выпуклыми. Почему-то — совершенно без всякой связи — Малин вспомнилось ее видение в музее “Васы”: юноша в венке, что через секунду будет поражен из лука…

Увидев подругу, Ингрид улыбнулась, и улыбка была какой-то вымученной.

— Здравствуй, Малин.