Тангейзер

Он ответил со вздохом:

– Мне пришлось повидать слишком многое. А чтобы человеку быть счастливым… ему не нужно видеть мир. Всю жизнь живущие в своем селе или замке – счастливее тех, кто избороздил весь белый свет.

Она проговорила почти шепотом:

– Ваши слова звучат так странно…

– Потому что в них шелест жарких песков пустынь, – ответил он невесело, – шум морских волн, треск борта корабля, когда буря бросает его на скалы, крики дивных южных птиц и рев льва, которых здесь знают только по рисункам на щитах…

Она судорожно вздохнула.

– Но разве вы не счастливы? Вы должны быть счастливы! Вы столько повидали и столько узнали! Это не может быть несчастьем! Я этому не верю. Вы смеетесь надо мной…

– Я? – вскрикнул он. – Да я скорее своими руками себе горло перережу! Я уже трясусь, чтобы над вами воробей не пролетел и выпавшим перышком не ушиб, чтоб солнце не обидело, чтобы вид с этого балкона радовал вас, а не печалил! И чтоб все на свете вас только радовало!

Она сказала с недоверием, но уже чуть улыбнулась, хоть и настороженно:

– Вы все шутите над бедной девушкой, что не покидала вообще земель этой усадьбы.

Он, любуясь ею, подумал, что в черных глазах больше силы, живости и страсти, но в таких светло-голубых воплощена сама кротость и нежность.

– А зачем покидать, – спросил он, – если вы создали здесь свое королевство, куда всякий стремится попасть? Царство нежности, тонкости и терпимости?

Глава 5

На другой день его самого уговорили сыграть что-нибудь, он был в затруднении, ясно же, что нельзя ничего с чувственными нотками, это же строгая и нравственная Германия, здесь не только чистота нравов, но и чистота помыслов… Подумав, сыграл придуманное в Италии, когда примкнул к войску императора.

Миннезингеры встретили его песни прохладно и даже настороженно, нельзя вот так грубо ломать привычный уклад, жанры и стили, создавая свой собственный, чересчур вызывающий и не укладывающийся ни в какие рамки.

Песни его показались грубыми и вульгарными, с плясовым ритмом, что противоречило высокой германской поэзии, излишне откровенными и чересчур намекающими на плотские радости, что недопустимо для настоящего миннезанга.

Битерольф прорычал негодующе:

– В песне недопустимы частые перемены в темпе…

– И с частыми пассажами вверх и вниз, – услужливо добавил Шрайбер, – во весь диапазон – подумать только! – аккомпанирующей песне лютни…

Тангейзер сказал едко:

– Аккомпанирующей песне лютни… И так коряво говорит поэт? Я не верю, что этот человек может сочинять стихи. Это чиновник, собирающий налоги, а не поэт. А поэт… поэт и должен нарушать законы!

Эккарт фон Цветер, который сочиняет о природе, если верить Елизавете, сказал предостерегающе:

– Но-но! Я слыхал о вашей репутации драчуна. Должен намекнуть, что у ландграфа здесь очень глубокая тюрьма.

Тангейзер отмахнулся.

– Я не собираюсь буянить, – пояснил он, – но мы должны… нет, обязаны!.. быть буянами в поэзии! Без буянства, без накала, без нарушений установленных в ней законов… кем установленных?.. нет самой поэзии!

– Это германская поэзия, – возразил Битерольф напыщенно. – Она должна быть кристально чистой!

Тангейзер махнул рукой и ушел, не соглашаясь, но и не желая спорить, но зато увидел, как Елизавета идет в сопровождении двух фрейлин в направлении часовни, сердце сразу же заколотилось с бешеной силой, а во рту пересохло.

Она увидела его, как только он вбежал в зал, мягко улыбнулась и, к его невыразимому счастью, оглянулась и властным жестом велела девушкам остановиться, а сама подошла к нему.

– Доброе утро, госпожа, – сказал он с восторгом и поклонился, страстно сожалея, что не может схватить ее руку и покрыть поцелуями пальцы, как принято у провансальцев, или хотя бы нежно прикоснуться губами к тыльной стороне ее ладони, как делают парижане. – Доброе утро…

Она сказала с улыбкой:

– Доброе утро. Как вижу, вы и здесь сочиняете?

– Сочиняю? – переспросил он. – Вообще-то я сочиняю всегда. Даже без лютни.

– Вы уже были в часовне? – спросила она.

Он покачал головой.

– Я недостаточно хорош, чтобы идти туда говорить с Богом.

– Господь милостив ко всем, – напомнила она.

Он развел руками

– К тому же… гм… мне кажется, у Господа достаточно хороший слух, он услышит меня отовсюду.

Она посмотрела несколько озадаченно.

– Конечно, вы правы, но…

– Да-да?

– А это не ересь? – спросила она в недоумении.

– Вряд ли, – ответил он.

– Но часовни для того и ставят, чтобы человек мог обратиться к Господу!

– Без помех, – уточнил он. – Нам всегда что-то да мешает поговорить с Ним, а в часовню раз уж зашел, то давай молись!.. Хоть и туда слышно пьяные вопли, глупые песни, дурные крики… Когда гости – всегда весело.

Он говорил и говорил, потому что она уйдет, когда он замолчит. Ее фрейлины остановились на таком расстоянии, чтобы не слышать их разговора, но приличную незамужнюю девушку нельзя оставлять с мужчиной наедине, потому они все время поглядывают в их сторону.

Она сказала немножко встревоженно:

– Мне кажется, вы все-таки еретик… Или скоро им станете. Нельзя так вольно говорить о святой церкви!

– Нельзя, – согласился он.