Тангейзер

Когда он закончил печальную повесть, Битерольф ревел, весь в слезах, как раненый зубр, Шрайбер рвал на себе волосы, а Райман плакал чисто и безнадежно, как несправедливо обиженный ребенок. Вольфрам, с опухшим лицом и красными глазами, пытался успокоить Елизавету, но у самого слезы бегут и бегут по лицу, губы трясутся, а голос срывается на мышиный писк, он без конца вытирал лицо уже мокрым рукавом, у Елизаветы все платки хоть выжимай, но больше всего горя выказывали рыцари, борцы за справедливость, ибо чувствовали свою полную беспомощность в спасении Лейлы и Меджнуна.

Тангейзер оставил их переживать горе, а в своей комнате вытер опухшее от слез лицо, посмотрел на себя в зеркало и сказал себе холодно и трезво, что вот так нужно уметь создавать песни.

Тот, кто написал это, кто сумел задеть струны в людских душах, – гений из гениев. Даже в плохом пересказе такое действует, а что, если бы они понимали сарацинский, а он прочел им в оригинале?

Конечно, германцы – самый сентиментальный народ на свете, однако же он видел, как роняли слезы итальянцы и англичане, прибывшие с императором из разных и далеких друг от друга стран.

Так что да, этот прием нужно взять на вооружение…

Для предстоящего турнира миннезингеров готовят в замке самый большой зал, там заново перестлали ковры, сменили гобелены, сейчас опускают люстры и меняют старые свечи на новые, потому пир перенесли в левый корпус, что стоит чуточку в стороне, но и там он всегда готов к обороне, хотя сейчас весь расцвечен огнями и свешенными с крыши длинными пурпурными полотнищами.

Во дворе с наступлением темноты зажигали по всему двору смолу в бочках. Освещение показалось Тангейзеру диким, но все же лучше, чем бледная луна в небе.

Во дворе уже множество гостей, некоторых Тангейзер знал, к ландграфу прибыли все знатные люди Тюрингии. Состязание поэтов за звание лучшего – всегда праздник, а здесь еще и такой необычайный приз, подстегивающий азарт и воображение…

Со двора на миг донеслось мычание волов, забиваемых для пира, но тут же веселые звуки музыки заглушили все.

Ландграф почти все время либо встречал гостей, либо следил, чтобы подготовка к турниру шла, не прерываясь.

Битерольф заметил недовольно:

– Да пусть за этим слуги смотрят! Не ландграфье это дело.

– Луций, великий полководец, – ответил ландграф, – как-то заметил, что устроить пир и выстроить боевую линию – задачи весьма сходные. Первый должен быть как можно приятнее в глазах гостей, вторая – как можно страшнее в глазах врагов.

– А-а-а, – сказал озадаченно Битерольф, – тогда да, конечно… А вообще вы хорошо выбрали место, мой лорд. К вам добираться легче всего. Хорошие дороги.

– Потому что я сам слежу, как их строят, – ответил ландграф и, взглянув на молчаливого Тангейзера, добавил с улыбкой, – дороги долговечнее даже храма Соломона!

Под стенами на каменных плитах полыхают крупные угли в массивных чугунных жаровнях, но воздух в большой зале прогревается медленно, и многие за столами сидят в теплой одежде.

Во второй половине дня тучи разошлись, выглянуло солнышко и даже прогрело воздух, но, несмотря на это, ландграф велел хорошенько растопить все камины, чтобы никто из гостей в замке не ходил в шубе.

Тангейзер чувствовал, как его бьет радостная дрожь, но он заставил себя хотя бы попытаться думать о состязании, которое просто обязан выиграть.

Он, как и все, присматривался к прибывшим труверам, вагантам, менестрелям, бардам и миннезингерам, стараясь заранее определить самых сильных, что будут реально бороться за первое место.

По совету своего сенешаля ландграф учредил еще два утешительных приза: пятьсот марок серебром за второе место и памятную медаль на серебряной цепочке, а также сто марок серебра занявшему третье место.

Тангейзер сразу отсеял тех, кто и не собирался сражаться за первые места, эти трезво оценивают свои возможности и сейчас старательно урывают все радости жизни, доступные в огромном и богатом замке, не помышляя о тщательной подготовке, в то время как другие и вина стараются употреблять в меру, и холодную воду не пьют, чтобы не простудить горло, и спать ложатся вовремя, в то время как для других это самое время для любовных свиданий под покровом ночи.

Наиболее опасным Тангейзеру показался Готфрид Вильгельм Лейбнер, прибывший из Верхней Саксонии, где одержал три оглушительные победы на состязаниях, устраиваемых князьями.

Саксония далеко, никто не знает ее миннезингеров, а сам Готфрид держится сдержанно, со всеми вежлив, многих терпеливо выслушивает, сам говорит мало, за столом весьма умерен, как в еде, так и с вином.

Тангейзер лишь однажды сумел услышать, как он играет, тот настраивал лютню, струны ослабли за время долгой дороги, и у Тангейзера дрогнули колени, узнал знакомые чувственные мотивы, словно и этот побывал в каких-то далеких краях, где строжайшая христианская мораль не сковывает чувства, позволяет им говорить свободно и беспрепятственно…

Перехватив Вольфрама, что помогает ландграфу в приеме гостей, словно уже близкий родственник, он поинтересовался: