Тангейзер

В зале орали и кричали хвалу все громче, многие, осушив кубки до дна, поставили их на столы и оглушительно хлопали в ладоши.

Никто не садился за стол, пока ландграф на ногах. Он ушел с балкона, а спустя некоторое время показался в дверях зала внизу. Его снова встретили аплодисментами, он улыбался и вздымал руки, затем торопливо сел в главное кресло и жестом попросил всех опуститься и начинать пир.

Тангейзер подумал, что все восемь люстр с зажженными свечами похожи на папские высокие тиары, а разряженные разноцветные гости в зале двигаются, напоминая ему начинающую закипать баранью похлебку, в которую щедро сыпанули зелени, золотого лука, и все это неспешно перемешивают незримой гигантской поварешкой…

Он отогнал от себя эти образы, что хорошо для поэзии, не весьма для реальной жизни, улыбнулся, стараясь быть таким же веселым и жизнерадостным, как и все.

Пока гости и участники соревнования насыщались, на свободной площадке между столами хорошо одетые актеры в масках, символизирующих Любовь, Ревность, Коварство и Добродетель, разыграли несложную пьеску, в конце им даже поаплодировали.

Рядом с Тангейзером опустился Вольфрам, спросил живо:

– Как тебе это театрализованное представление?

Тангейзер сдвинул плечами.

– Думаю, ты знаешь ответ.

– Но все же?

– Глупость, – сказал Тангейзер с сердцем, – сопровождаемая музыкой, танцами, обставленная блестящими декорациями, все же глупость, но ничего большего.

Вольфрам возразил примирительно:

– Ты слишком жесток и непримирим. Посмотри с другой стороны. Это двор ландграфа, а не императора. Вот если бы у императора Фридриха было такое, я бы тоже начал крутить носом. Он известен как тонкий знаток поэзии, музыки, у него чувство вкуса… и все такое, а наш ландграф просто добрый и радушный хозяин.

– Но он собирает к своему двору миннезингеров.

– Потому что тянется к нам, – пояснил Вольфрам, – но сам он не миннезингер! Он всегда говорил, что его пальцы лучше держат рукоять меча, чем перо…

– И все равно пьеска слабовата, – сказал Тангейзер, взглянул на изменившееся лицо Вольфрама, сказал виновато: – Прости, я не подумал, что ты автор… Вообще-то больше виноваты актеры, не поняли твоего замысла…

Вольфрам поморщился.

– Да ладно, не извиняйся.

– Все равно прости…

– Не за что, – ответил Вольфрам. – Мы живем здесь в глуши и многое понимаем не так, как в столицах или других странах. И даже тот, кто тянется туда, не понимает…

– Тянутся к свободе чувств, – ответил Тангейзер. – Простому человеку телесные ласки постигать хватит всю его жалкую жизнь. Я же за семь лет узнал не только все… да-да, все!.. но и понял, как это мало для человека.

Вольфрам спросил настороженно:

– И что же ты вынес?

Тангейзер вздохнул.

– Это не объяснить словами. Давай лучше расскажи, что ты приготовил к соревнованиям.

Вольфрам улыбнулся с неловкостью.

– Я рассчитываю на победу, ты прав, но…

Он запнулся, замявшись на миг, Тангейзер спросил с тревогой и одновременно подленькой, как сам чувствовал, надеждой:

– Что?

– Я не так уж и уверен, – проговорил Вольфрам, в его серьезном голосе звучала тревога.

– Ты? – переспросил Тангейзер. – Ты же лучший!

– Спасибо, – ответил Вольфрам упавшим голосом, – но… понимаешь, я тоже полагаю, что не стоило все-таки главным призом ставить Елизавету! Я теперь ночами не сплю, тревога душит меня. В замок все еще съезжаются миннезингеры…

– Все равно ты лучший, – сказал Тангейзер.

– Откуда ты знаешь, – возразил Вольфрам. – Ты давно не слышал моих песен. Тем более, не слышал новых певцов.

– В чем я полностью согласен с церковью, – сказал Тангейзер, – так в ее полном отрицании чудес. О всех миннезингерах Тюрингии, близких вам по уровню, вы все знаете. Да они и сами прибиваются к двору ландграфа, а тут вы их видите как облупленных.

Вольфрам тяжело вздохнул.

– Понимаешь, я очень боюсь потерять Елизавету.

Тангейзер спросил дрогнувшим голосом:

– Она… тебе что-то обещала?

– Да, – ответил Вольфрам почти шепотом.

– Что? – спросил Тангейзер и добавил торопливо: – Ты можешь не говорить, если это нельзя…

Вольфрам поднял на него взгляд чистых светлых глаз, почти таких же прозрачных, как у Елизаветы.

– Но ты же мой друг? Как могу тебе не доверять?

– Ну, – пробормотал Тангейзер, – если слишком личное…

Вольфрам покачал головой.

– Нет-нет, она непорочна и незапятнанна, я скорее умер бы, чем позволил в отношении нее что-либо недостойное. Просто…

Он умолк, сунул руку в ворот рубахи, на лице появилась мечтательная улыбка. Тангейзер смотрел, как он бережно вытаскивает серебряный медальон на тонкой цепочке, счастливо вздохнул и бережно открыл обеими руками.

Сердце Тангейзера оборвалось. Внутри цветное изображение Елизаветы, очень точное, она там как живая с башней золотых волос и тремя нитками жемчуга на обнаженной шее, бледным овалом лица и внимательным взглядом больших тревожных глаз.

На внутренней стороне крышки сложная чеканка по серебру, изображая герб рода Гогенштауфенов. Все это украшено огромным количеством крохотных сапфиров, что так идут ее чистому светлому облику.

– Откуда это у тебя? – спросил Тангейзер с тяжелым холодом в груди.