Танго старой гвардии

Лезвие затупилось и брило плохо. Прополоскав бритву в мыльной воде и насухо вытерев, Макс правил ее о кожаный ремень, прилаженный к верхнему шпингалету окна, откуда виднелись зеленые, красные, розоватые кроны деревьев на проспекте Адмирала Брауна. Правил упорно и настойчиво до тех пор, пока не привел в порядок, а сам тем временем рассеянно глядел на улицу, где одинокая машина — в квартале, где расположен пансион Кабото, несравненно чаще встретишь трамвай или экипаж и лишь изредка колеса автомобиля раздавят кругляш конского навоза — затормозила возле запряженной мулом тележки, с которой человечек в соломенной шляпе и белом пиджаке выгружал хлеб и пирожные из жженого сахара. Был уже одиннадцатый час утра, а Макс еще не завтракал, и при виде телеги под ложечкой засосало сильней. Да и ночь выдалась не из самых удачных. Проводив супругов де Троэйе из Барракас в отель «Палас», он вернулся к себе далеко за полночь и лег спать, но спал скверно. Сон был беспокойный и отдыха не принес. Это было давно знакомое ему состояние — когда ворочаешься на смятых простынях в полуяви, полудреме, населенной смутными образами, и память подбрасывает тебе картины, которые тотчас же искажаются воображением и перемежаются внезапными вспышками паники. Чаще всего виделся ему желтоватый склон вдоль каменной изгороди, взбегающий вверх, к малому форту, и заваленный тремя тысячами высохших, мумифицированных временем и солнцем трупов с еще заметными следами увечий и примет мучительной смерти — трупов тех, кто принял смерть в этот летний день 1921 года. Максу Коста, рядовому 13-й роты Первого батальона Иностранного легиона, было тогда всего девятнадцать лет, и покуда он вместе с капралом Борисом Долгоруким и еще четырьмя товарищами, которым приказано было выдвинуться перед остальной ротой, задыхаясь от смрада, ослепленный яростным блеском солнца, взмокший от пота, бежал с маузеровским карабином в руках к этому заброшенному форту, отчетливо понимая, что только чудом не превратился пока в одно из этих почернелых тел, еще так недавно бывших молодыми и крепкими, а ныне ставших падалью и заваливших дорогу от Анваля до Монт-Аррюи. После того дня офицеры Иностранного легиона давали по серебряному дуро за голову каждого мертвого мавра. И когда два месяца спустя в городке под названием Тахуда («Надо умереть. Есть добровольцы?» — снова раздалось в ту минуту) винтовочная пуля оборвала его недолгую военную карьеру и уложила на пять недель в лазарет, откуда он дезертировал в Оран, чтобы немедля отправиться в Марсель, — у него набралось уже семь таких монет.

Направив бритву, Макс вновь повернулся к потускневшему зеркалу шкафа и критически осмотрел свое лицо с синяками под глазами — сказывалась бессонная ночь. Семи лет не хватило, чтобы справиться с призраками. Чтобы отогнать демонов, как говорили мавры и перенявший у них это выражение капрал Борис Долгорукий, который однажды, сунув в рот ствол пистолета, покончил с демонами навсегда: с демонами — а заодно и с собой. Чтобы справиться, семи лет не хватило, а вот чтобы научиться терпеливо сносить их беспокойное общество — вполне. И потому Макс сумел отделаться от неприятных воспоминаний и полностью сосредоточился на тщательном бритье, еле слышно напевая себе под нос танго из тех, что звучали вчера в «Ферровиарии». Спустя несколько мгновений задумчиво улыбнулся намыленному лицу, глядевшему на него из зеркала. Воспоминание о Мече Инсунсе оказалось действенным средством против назойливых демонов прошлого. О ее надменной манере танцевать. Или о ее речах, где молчания и отблесков текучего меда больше, чем слов. И о планах, которые Макс постепенно, неторопливо вынашивал в отношении ее самой, ее мужа и будущего. Эти идеи с каждой минутой обретали все бо́льшую определенность и законченность по мере того, как осторожные прикосновения острой стали обнажали кожу из-под хлопьев мыльной пены.