Танго старой гвардии

Когда он подошел, Меча, отбросив окурок, слушала стрекот цикад и лягушачье кваканье, доносившееся из кустов и со стороны старых гнилых деревянных доков на берегу. Луна еще не взошла, и конец вымощенной брусчаткой улицы тонул во тьме, однако стальная конструкция, венчавшая мост, очень четко вырисовывалась в призрачном свете каких-то огней, пронзавших ночь в квартале Барракас-Сур. Макс остановился рядом и закурил свою турецкую сигарету. Он знал, что, пока горит спичка, Меча разглядывает его. И, тряхнув рукой, погасил огонек, выпустил первое облачко дыма, взглянул в ответ. Темный силуэт выделялся на фоне неба, подсвеченного дальними огнями.

— Мне понравилось ваше танго, — сказала женщина внезапно.

Помолчала, а потом добавила:

— Я думаю, что танец в каждом проявляет скрытое: у одних — утонченность, у других — бесшабашность.

— Точно так же, как алкоголь.

— Вот именно.

Снова помолчали.

— А эта женщина… — проговорила она. — Была…

И осеклась. Или, может быть, сказала все, что хотела.

— На своем месте? — подсказал он.

— Да.

Ни она, ни Макс больше ничего не прибавили к этому. Он молча курил, раздумывая о дальнейших шагах. О возможных ошибках и вероятных просчетах. Потом, как бы подводя итог размышлениям, пожал плечами:

— А вот мне не понравилось, как вы танцевали.

— Вот тебе раз! — Она, казалось, была в самом деле и удивлена, и задета за живое. — Я думала, у меня получилось не так уж скверно.

— Да не о том речь, — он улыбнулся почти машинально, хоть и знал, что в темноте она этого не заметит. — Танцевали вы, разумеется, замечательно.

— А в чем тогда дело?

— В вашем кавалере. «Ферровиария» — не то место, где непременно следует быть учтивым.

— Понимаю.

— Игры определенного сорта могут быть опасны.

Три секунды молчания. И затем — шесть ледяных слов:

— Какие игры вы имеете в виду?

Из тактических соображений он позволил себе роскошь не отвечать. Докурил и выбросил окурок. Красный огонек прочертил дугу и исчез далеко в темноте.

— Ваш муж, судя по всему, очень доволен вечером.

Женщина молчала, словно размышляя над тем, что было сказано раньше.

— Да, очень, — ответила она наконец. — Он просто в восторге, потому что не ждал ничего подобного. Думал, что здесь, в Буэнос-Айресе, будут салоны, хорошее общество и прочее в том же роде. Замысел его был — написать танго элегантное, фрачное… Но, боюсь, еще на пароходе вы заставили его задуматься о другом.

— Очень жаль, если так… Я не предполагал…

— Да нет, жалеть тут не о чем. Наоборот. Армандо вам очень благодарен. Дурацкое пари с Равелем, очень дорогой каприз превращается в забавное приключение. Вы бы послушали, как он теперь рассуждает о танго. О старой гвардии и всем прочем. Ему не хватало только одного — побывать здесь, подышать этим воздухом, повариться в этой среде… Он человек упорный, одержимый своим делом, — она мягко засмеялась. — А теперь, боюсь, станет совсем невыносим, и я, в конце концов, возненавижу танго и того, кто его придумал.

Она сделала несколько шагов наугад и резко остановилась, словно темнота вдруг показалась ей слишком неверной.

— Здесь и вправду опасно?

Макс поспешил успокоить. Не опасней прочих кварталов, сказал он, в Барракас живут люди бедные, тяжко работающие. Конечно, близость Риачуэло с его пристанями и доками накладывает сомнительный отпечаток на заведения, подобные «Ферровиарии», но стоит лишь пройти немного вверх по улице — и будет квартал как квартал: доходные дома, набитые иммигрантами, людьми трудолюбивыми или желающими быть такими. Женщины шаркают шлепанцами или стучат деревянными башмаками, мужчины потягивают мате; после скудного ужина люди в затрапезе вытаскивают плетеные стулья и табуретки на тротуар, дышат вечерней прохладой, обмахиваются веерами, поглядывая, как играют на улице дети.

— В нескольких шагах отсюда, — добавил он, — есть ресторанчик «Пуэнтесито»: по воскресеньям отец, если дела шли недурно, водил нас туда.

— А чем он занимался?

— Всем на свете, но не преуспел ни в чем. Работал на фабрике, держал склад железного лома, возил мясо и муку… Невезучий был человек, из породы тех, что будто на свет появляются с клеймом неудачи на лбу и никакими силами уже не могут стереть его. В один прекрасный день он устал бороться, вернулся в Испанию сам и нас вывез.

— Вы скучаете по своему кварталу?

Макс безо всякого усилия припомнил, как с мальчишками играл в пиратов на берегу Риачуэло, среди остовов лодок и полузатопленных плоскодонок, качавшихся на илистой воде. И как завидовал сыну Коломбо — единственному, у кого был велосипед.

— По детству скучаю, — ответил он чистосердечно. — По кварталу — меньше всего.

— Но ведь это ваша родина.

— Ну да. Моя.

Меча Инсунса сделала еще несколько шагов, и Макс последовал за ней. Оба остановились у края тротуара — уходя в глубь мощеной улицы, в свете фонарей через равные промежутки поблескивали трамвайные рельсы.

— Ну-у, — протянула она со снисходительным сочувствием. — Истоки вашей жизни были пусть скромны, но благородны…

— Так не бывает: что-нибудь одно.

— Не говорите так.