Танго втроём. Неудобная любовь

— Миш, я мог бы долго ходить вокруг да около, но время действительно поджимает. — Крест-накрест сложив на тарелке нож с вилкой, Берестов промокнул салфеткой губы и, потерев кончики пальцев, полез во внутренний карман пиджака. — То, что я сейчас собираюсь сделать, наверное, незаконно, даже не наверное, а точно, и ни для кого другого я бы этого делать не стал, но я уверен, на моём месте ты бы поступил точно так же, поэтому — на, читай, — с этими словами Берестов достал из кармана сложенный вчетверо лист бумаги.

— Это что такое? — удивлённо вскинув брови, Крамской потянулся за листком. Развернув бумагу, он взглянул на белую страничку и, едва шевеля губами, начал бегло читать.

— Первому секретарю горкома партии, товарищу Яковлеву В.С. от гражданки Крамской Н.Ю.? — Сделав паузу, Михаил поднял глаза на Берестова: — Это ещё что за штучки-дрючки?

— Ты читай, читай, потом поговорим, — нетерпеливо поглядывая на часы, перебил его Иван Ильич.

— …гражданки Крамской Н.Ю. Заявление, — продолжил Михаил.

По мере того, как глаза его пробегали строчку за строчкой, лицо его бледнело, становясь похожим на кипенно-белую простыню, выдержанную в растворе ядрёной хлорки. С трудом шевеля непослушными губами, он выхватывал отдельные фразы, которые сопротивлялись, не желали складываться в единую картинку и казались какими-то непонятными закорючками, не имеющими никакого отношения лично к нему, Михаилу Викторовичу Крамскому.

— Аморальное поведение, недостойное высокого звания коммуниста… советской семьи, как ячейки общества… заслушать вопрос на ближайшем заседании совета… Что всё это значит? — потрясённо отрывая глаза от заявления, оторопело выговорил Михаил. — Что это за гадость?

— Это не гадость, Миша, это заявление твоей жены, Натальи Юрьевны Крамской, — отметая сомнения, пояснил Берестов, и ещё это конец твоей партийной карьеры.

— Этого не может быть, — оторопело глядя на прыгающие перед глазами чернильные строки, Михаил зажмурился и несколько раз с силой тряхнул головой. — Это всё несерьёзно, Вань, это какая-то глупость, ты-то меня понимаешь?

— Я — да, а вот товарищи на бюро тебя не поймут, — уверенно произнёс Берестов, осторожно вынимая из пальцев Михаила злосчастное заявление. — Если это заседание состоится, тебе помочь не сможет уже никто, даже я. То, что я тебе показал эту бумаженцию, — нарушение партийной дисциплины, и, если об этом станет известно, меня по головке никто не погладит.

— Спасибо, Вань, — глядя поверх нетронутой рюмки на стол, задумчиво проговорил потрясённый до глубины души Крамской.

— Сейчас дело решают не то что часы — минуты, — стараясь достучаться до сознания друга, Берестов говорил негромко, кратко, чрезвычайно чётко произнося каждое слово. — Слушай меня внимательно и запоминай: единственный твой шанс не допустить собрания бюро — это заставить Наталью забрать заявление. Как ты собираешься этого добиться — дело твоё, но помни: если заседание всё-таки состоится, поправить будет уже ничего нельзя. Ты меня слышишь? — с сочувствием глядя на друга, проникновенно спросил он.

— Слышу, — уныло откликнулся Крамской. Представив глубину пропасти, в которую ему предстояло скатиться, Михаил почувствовал, как у него засосало под ложечкой и к горлу подкатился противный солёный комок.

— На послезавтра назначено заседание бюро. — Бросив взгляд на наручные часы, Берестов заговорил быстрее: — Сейчас ты сошлёшься на внезапное недомогание и поедешь домой к Наталье. Что ты будешь ей говорить и как ты будешь её убеждать, я не знаю, но скажу тебе одно: она женщина неглупая и прекрасно понимает, что последует за всем этим, а значит, она на грани отчаяния, и тебе будет ой как нелегко с ней договориться. Если будет нужно, валяйся у неё в ногах, ползай на брюхе и вылизывай языком её туфли, делай что угодно, лишь бы завтра она забрала это чёртово заявление обратно.

— А если этого не случится? — Тупо уставившись на крупные зернистые икринки нетронутого бутерброда, Крамской чувствовал, как его руки и ноги покрываются отвратительными мелкими мурашами страха.

— Зачем ты спрашиваешь, когда сам всё знаешь? — Свернув лист вчетверо, Берестов убрал его во внутренний карман пиджака. — Миша, у тебя ровно сутки. Если завтра до четырёх Наталья не появится в секретариате, тебе не поможет ни Бог, ни партийный билет.

* * *

— Натусик, милый, ты дома? — открыв ключом дверь, Михаил перешагнул порог и прислушался.

Слившись в едином душевном порыве с радиоволной, Наталья пела, а из-под крана, заглушая эксклюзивное двухголосье Зыкиной и Крамской, бежала сильная струя воды. Аккомпанируя дуэту, на конфорке жарко шваркала сковорода, и аппетитный запах домашних биточков плыл по всей квартире.

Стараясь производить как можно меньше шума, Крамской поставил в угол сумку с объёмным свёртком, завязанным кручёной бумажной нитью на бантик, повесил на вешалку пальто и, убрав тряпкой натёкшую под сапогами лужу, пристроил их на коврик у самой двери.