Танцуй, пока не убьют

Опаздывать не хочет.

Незваная пророчица

Сомненьем слепо жалит,

Но мне, боюсь, захочется,

Познать её едва ли.

* * *

А вот и он – причал, земля,

Но мы не сходим с корабля.

И все осколки фонаря

На пирсе догорают зря

И что за гавань – неизвестно.

И что там будет за народ.

Нам хорошо в каюте тесной

Переплывать из года в год.

* * *

Куда в воскресный день с сестрой моей

Сегодня мы отправимся – не знаю.

Я больше не хочу идти в музей,

Свою сестру я слезно заклинаю.

Сестра моя, ты – жизнь, а я ничто,

Усталый желторотый пересмешник,

Пригодный, разве, к цирку Шапито,

И то – с большой натяжкою, конечно.

А если так, то что есть этот мир?

Триумф природы или блеф на блюде?

Не плачь, моё сокровище, dormir,

А то ещё кого-нибудь разбудим.

* * *

Как японец Мандельштама на турецкий

Переводит, проникая в мысли глубь,

Так и ты меня, родная, мировецки,

Обними, и поцелуй, и приголубь.

И тогда тебе поведаю по вере

С горькой нежностью склонив главу на грудь,

Что ни слезы, ни чернила в «Англетере»,

Не помогут нам проникнуть в жизни суть.

* * *

Что у нас хорошего?

Небосвода жесть.

Листопада крошево,

Трав пожухлых шерсть,

Дождь порой непрошенный,

Ранний вечер в шесть,

Скоро снег горошиной.

Вот и все, что есть.

* * *

Напишите мне стих обо мне,

Что я гибнут в любовном огне,

Что клонируй меня иль итожь,

Я по-прежнему юн и пригож

Что я весел другим не в пример,

Что я ем по утрам камамбер,

Что я пью вечерами Шабли,

Что мне деньги лопатой гребли.

Что вся жизнь оказалась фигня.

Потому закопайте меня

* * *

И день на исходе, и фокус нерезкий,

И ночь загустела вдали.

И флюгер на крыше застыл в арабеске,

Как ус Сальвадора Дали.

А ежели память полна постоянства,

То буду опять и опять

С особой остаточной долей гурманства

Я эти часы вспоминать.

* * *

Ах, голуба, судьбина моя,

Не бывать нам с тобой нуворишами,

Не познать красоту бытия

Ни в Неаполях, ни под Парижами.

Впрочем, слово совсем не о том,

Что мы что-то с тобою прошляпили.

Не в Париже, конечно, наш дом,

И тем более, что не в Неаполе.

Как улитке своя скорлупа,

Так родительский кров нам отечество

Только вертится: Je ne suis pas —

И в душе что-то мечется, мечется…

* * *

В нашу бучу нынче снизошёл

Августейший из закатов месяца,

Этой ночью будет хорошо

Водку пить или пойти повеситься.

Только темнота и тишина

Здесь не уподобится кладбищенской,

Хоть в провал открытого окна

Ни луна и ни звезда не ищется.

* * *

Скажи зачем склонили ивы

К пруду свой полный скорби лик?

Зачем так лилии красивы,

Как сотни дочек Лили Брик?

И Ося Брик, такой неброский,

Зачем он там, в сплетенье тел?

Затем, чтоб юный Маяковский

Своё Отечество воспел.

* * *

Когда осенних дней пора пройдёт

И отблагоухает хризантема,

Кто знает, что тогда произойдёт,

Как в Дж. Пуччини опере «Богема».

Она поёт «Меня зовут Мими»

И ранит сердце бедного Рудольфа.

Что было между этими людьми?

Любовь и смерть, любовь и смерть, и только.

Я, честно, Дж. Пуччини не люблю,

Мне ближе и родней Джузеппе Верди.

Хотя для них моя любовь равна нулю,

Как для почивших под земною твердью.

* * *

Не столь Божественного замысла,

Как человеческой гордыни,

К предвозвещеньям Нострадамуса

Мы стали обращаться ныне.

Но нету большего пророчества,

Что и озвучивать не надо,

Как нагота и одиночество

В преддверье рая или ада.

* * *

Ни геометрией, ни алгеброй,

Ни метафизикой явлений

Не замудряйся, жизнь – преамбула

На грани тьмы и светотени.

Титан Атлант, семь дочерей его,

По смерти превращённых в звёзды.

Коль дан талант – заблаговременно

Распорядись, пока не поздно.

Но оттого, что слов плеядами

Ночное небо воссияло,

Из двух одно – упиться ядами

Или воспеть начал начало.

* * *

Лететь на юг у птиц задание,

Построив клин семьею всей.

Пора печали мироздания

И остающихся гусей.

Однако былью-небылицей,

Перезимуем как-нибудь.

Неперелетной местной птицей,

Склонившей клюв себе на грудь

* * *

Кто мысли все свои завуалировал?

Кто высказался весь, как только мог?

Ничтожный результат – победа Пиррова,

А кто там был мудрей – рассудит Бог.

И с праведностью Гриши Перельмана,

С желаньем не участвовать в игре,

С одной великой мыслью осиянной:

Пуанкаре ты мой, Пуанкаре.

* * *

Все эти встречи, проводы

В крови большого города

И генофонд старательный

В нем общим знаменателем.

А мы стоим, два гения,

На разных точках зрения,

Венера Боттичелли,

И я – Давид, но в теле.

О данных эмпирических

Вопрос гипотетический.

Мертва ночная тишь,

И ты мне не звонишь.

* * *

Иных уж нет, а те далече,

Но все же как-нибудь под вечер,

Я пронесусь Замоскворечьем

В надежде, что кого-то встречу.

Дособираю недоимки

С Большой и Маленькой Ордынки.

И Павелецкую заставу

Я изменившейся застану.

И вдруг замеченный прохожий,

С другими неотрывно схожий,

Напомнит мне кого-то тоже,

Мелькнет в толпе и грусть умножит.

* * *

Закатный час повеял свежестью,

Неся с собою облегчение,

Реанимируя меня,

Чтоб впредь, покинув тело с нежностью

Дух смело шел к преображению

На роковом исходе дня.

А ты, дитя, своим невежеством,

Не истощай мое терпение.

Черты наивности храня.

В полудикарской лени нежиться,

Соря плодами просвещения,

Для человека западня.

* * *

Один мазок великой кисти

От заблуждений нас очистит.

И все волнения отринет

Сплетенье нот на клавесине.

Все рождены – не все прозрели.

Дни мерно шли и вечерели,

А мы нередко вечеряли,