Танцуя с тигром

Он положил ее руку на свое бедро. Они сидели, прислонившись к стене. Картины не двигались. Все было недвижимо, кроме птиц за окном. Они не видели птиц, но могли слышать их пение. Лучи солнца пробивались через окно и падали на лицо Анны. Они сидели так долго-долго и ничего не говорили.

Сальвадор сказал, что есть два места, куда ему хотелось бы сводить ее, если у нее, конечно, будет время. Анна сказала, что оно у нее есть. Они сели в его серый седан. На зеркале заднего вида болтались образы Девы Марии и Че Гевары. Пречистая и мятежник. Прежде чем повернуть ключ в замке зажигания, он коснулся обоих образов. Они поехали в сторону холмов.

– Мы выросли в бедности. Куриной нищете. Campo[230] бедности, которая более безнадежна, чем американская бедность.

– Но сейчас…

– Понемногу мой отец пробивался. Я был первым в семье, кто поступил в университет. Мои родители считают, что, занимаясь живописью, я растрачиваю зря свое образование. Они не верят, что я могу заработать себе на жизнь. Думают, что я продаю наркотики.

– А на самом деле?

– Только по выходным, – улыбнулся он. – Я стараюсь жить по средствам, но это сложно. Я с детства был ненасытным мальчишкой. И до сих пор борюсь с этим. Желанием обладать вещами.

– Какими вещами?

– Искусство. Одежда. Еда. Не знаю. Это не вещи. Это безопасность вещей.

– Но твоя семья была счастлива…

– Так счастлива, как привыкли показывать в ваших телешоу… Но да, мы росли в любви. Мы чувствовали себя частью чего-то – этой большой семьи. Двоюродные братья. Тетки. Не одиноки, не брошены. Не голодны.

Когда Анна ничего на это не ответила, он спросил:

– А что? Ты была одинока?

– Немного, – ответила Анна. – Зато у нас было много вещей.

Десять минут спустя Сальвадор остановился у белой церкви. Снаружи было жарко, но когда они вошли, то почувствовали прохладу. Они сели на скамью в среднем ряду. Он показал на фреску – размытое изображение человеческого лица, круглое, как баскетбольный мяч, и выразительное, как он же. Вокруг его головы был намотан шерстяной шарф, как у карикатурного персонажа с зубной болью. Его рот был грязным.

– Тебе нравится?

Анна пожала плечами.

– Довольно грубо. Народное искусство? Оно немного не соответствует формальности церкви. Пара хихикающих подростков делала фотографии на фоне фрески. Мальчик почесал под мышками.

– Изображение Иисуса было сделано в районе тридцатых годов, – прошептал Сальвадор. – Профессор искусств передал его церкви. – Он достал из кармана открытку. Классическое изображение Христа. Мягкое выражение лица. Терновый венец. Штукатурка откололась в нескольких местах, оставив рваные осколки белого цвета. – Вот как это должно было бы выглядеть.

Анна сравнила открытку и живопись. Никакого сходства.

– Что произошло?

– Одна пожилая женщина восстановила ее.

– Она художница?

– Верующая.

– Ух ты. – Анна подавила в себе смешок. – Это самая ужасная реставрация из всех, которые я когда-либо видела. Даже я справилась бы лучше.

– Так обычно люди и говорят. Самая ужасная реставрация всех времен. Un fracaso[231]. Старуха говорит, что получила разрешение у священника. Он это отрицает. Они собираются привлечь специалистов, чтобы те сказали, можно ли восстановить это или нет. Это изображение называют Ecce Homo[232]. Се человек. Но теперь люди называют его Ecce Mono[233]. Се обезьяна.

Анна громко расхохоталась.

– Предметы искусства все чаще пропадают из церквей, – сказал Сальвадор. – Грабители вырезают картины прямо из рамок. Они крадут статуи. Они ограбили даже сокровищницу с дарами. Наркобароны поняли, что на антиквариате тоже можно заработать хорошие деньги. Правительство платит сторожам недостаточно. А ведь нужно заботиться об искусстве… – Он умолк, подбирая слова. – Как называют мальчика, который стережет овец?

– Пастух?

– Нам нужно больше пастухов.

Анна покраснела. Он не знал о маске, и она страстно захотела рассказать ему. Исповедаться. Здесь, в церкви, перед обезьянкой Иисусом.

– Время от времени, конечно, случаются и приятные новости, – продолжил он. – Несколько лет назад вдова американского стоматолога вернула мексиканскому правительству восемь тысяч предметов. Годами ее супруг скупал искусство доколумбовой эпохи на черном рынке. Некоторые предметы откапывались отбойным молотком. Он отреставрировал их, склеив зубным клеем.

Сальвадор невесело улыбнулся.

– Мы разрушаем множество вещей своим прикосновением. – Он поднял руку, потом передумал и снова опустил ее на колени. – И начинаем с того, что любим больше всего.

Они приехали в следующую деревню и припарковались. Они шли мимо оливковых деревьев, мусорных баков, огромного логотипа «Кока-Колы», гласившего TOMA LO BUENO. Сальвадор привел ее к круглому участку земли, свободному от растительности и окруженному невысокой каменной стеной. Амфитеатр. Нет, древняя арена для боя быков. Город под ними выглядел как картинка с рождественской открытки – уютно и умиротворенно. Ни фейерверков. Ни собак. Ни дыма. Сальвадор достал плед, бутылку красного вина и сыр.