Танцующая на ветру

Женщина, сидящая рядом со мной, взглянула мельком на телефон, потом внимательнее пригляделась ко мне. Чуть-чуть отодвинулась. Я встала и пошла в тамбур. Ехать не близко, около трех часов, но я буду стоять в тамбуре, одна, и смотреть в окно.

«Пожалуйста, ответь что-то, – написал мне Андрей. – Почему ты уехала? Ты же видела меня».

Я не могу тебе ответить. И не потому что у меня нет денег на телефоне, а потому что ответа точного нет.

В тамбур вышел парень, у него в наушниках играла громкая музыка. Увидев меня, он страшно обрадовался, снял один наушник, протянул мне, пританцовывая в такт громкой, грубой, почти как Пашин мат, музыки. Есть музыка, главная цель которой остановить мыслительный процесс. Вот это была именно такая музыка.

Я покачала головой и отвернулась в окно. Парень покрутил что-то в телефоне, музыка стала потише, он подвалил ко мне, толкнул боком, подмигнул:

– Одна?

– С парнем, – ответила я.

Пристававший ко мне парень крутанул головой, на всякий случай убедиться, что сейчас не откроется дверь в тамбур и никто не войдет.

– Не, – сказал он. – Одна. Вижу. Пошли со мной. – Он по-хозяйски попробовал обнять меня за шею.

Я вырвалась, но тогда он взял меня за руку. Пойду на женскую борьбу. Буду накачивать мышцы, руки, ноги, ягодицы, тренировать кулаки, чтобы с размаху можно было разбить нос, чтобы потекла кровь у наглого, мерзкого хама… Я вздрогнула от собственных мыслей и быстро вернулась в вагон. Место мое у окна было уже занято, хотя билет ведь был с местом. Но я не стала ничего выяснять, села на пустое место в проходе и неожиданно уснула. Проснулась оттого, что сидящий рядом дедушка стучал меня по руке и протягивал мой упавший телефон.

– Ой, спасибо, – обрадовалась я.

– На здоровье. Что ж себя не бережешь? – спросил меня дедушка.

Я не знала, что ему ответить, потому что не поняла, что он имел в виду. Может быть, все-таки что-то хорошее? Я только улыбнулась в ответ. А он протянул мне конфету, нормально, на самом деле по-хорошему, без жалости. Я взяла конфету и сказала: «Спасибо». Дедушка как-то тяжело вздохнул и ничего не сказал. Я посидела немного и снова вышла в тамбур. Понимаю иногда социофобов. Хочу сейчас сесть на корточки, закрыть голову курткой и никого не видеть. Садиться на пол я не стала, тем более что в тамбуре стоял очень странный человек, лет тридцать пяти, который, расстегнув куртку, старательно рисовал черной ручкой что-то у себя на груди, видневшейся из-под низко оттянутого ворота серой толстовки. Я отвернулась. Есть же дураки такие… Иногда как-то они концентрируются вокруг меня. Или это я лезу в такие места? Как сказал тот дедушка – «не берегу себя»?

Через двадцать минут я уже шла по вокзалу нашего городка, мимо автомата, в котором Паша выиграл для меня розового зайца. Здесь на меня никто подозрительно не смотрел – или мне так казалось. Просто мне не понравилось в большой чужой Москве. Нигде не чувствуешь себя более одинокой, чем в городской сутолоке, среди спешащих по своим делам людей, которым нет вообще дела до тебя – жива ты, больна, упала, голодна… Не знаю, что за странный эффект.

Я устала с дороги, но решила пойти сразу к отцу Андрею. У меня была слабая надежда – вдруг он спрятал Любу, точнее, что она спряталась у него. Ведь если он хранит секреты исповеди – даже самые страшные, то почему бы ему не прятать маленькую девочку, которой негде жить? По пути я вспомнила обещание, данное полной Алевтине на вокзале, – поставить за нее свечку. Конечно, это смешно – ставить свечку святому или даже Богу за то, чтобы человек похудел. Но я дала слово, решила поставить за здоровье и сделать это как можно искреннее – а иначе во всем этом смысла совсем нет.

Погода была неожиданно солнечная, обещающая, что через месяц-полтора можно будет уже ждать первого тепла, первых вернувшихся птиц. Людям, живущим в наших краях, привычно состояние ожидание тепла и перемен к лучшему, пусть и не навсегда. И я такая же, я здесь родилась, здесь и буду жить всю жизнь. Мне нравится резкая смена времен года, нравится холодная долгая зима, нравится осень, уносящая все краски и радости лета, нравится долгий, неторопливый приход весны, нравится короткое яркое лето… Я люблю эту землю, я сделала для себя такой вывод. «Потому что иной не видал», – как писал Мандельштам? Не знаю… Может быть, и поэтому. А может быть, потому что родная. Жаль, что со мной никто никогда об этом не разговаривал. Как-то раз или два начинали говорить об этом с нашим сторожем дядей Гришей, но он все сбивался на песни и прибаутки, которыми полна его душа, и ему их высказать некому. Так же как мне некому высказать все свои сомнения и задать вопросы.

Я зашла в церковный двор и поняла, что только что закончилось отпевание. Группа людей в черной одежде, женщины в черных платках, безутешно плачущая девушка. Я замедлила шаг, решив – пусть пройдут, как раз стали вывозить гроб на дрожках.