Танцующая с бурей

Ненависть, ядовитая, кипящая – вот что она чувствовала. Ненависть к Йоритомо. К себе. Ненависть переполняла ее, оставляя в горле привкус желчи. Она так стиснула челюсти, что почувствовала, как трещит эмаль, как крошатся зубы, как она выплевывает белые осколки вместе с кровью – вместе с проклятиями. Бессилие. Она чувствовала, как оно плывет в пустой темноте за веками. Боль. Теперь ей предстоит жить с этой болью, которая заполняет ее легкие с каждым вдохом, проникает в нее через кожу. Такая всеобъемлющая и такая ужасная, что ей захотелось закричать.

Боль, что ее используют как оружие, чтобы ранить тех, кого она любит. Боль от собственной слабости и страха. Боль от того, что она чувствует себя пешкой, узницей, крошечной девочкой в холодном и жестоком мире. Она ужасно устала от всего этого.

Хиро открыл дверь спальни, отнес ее к кровати и попытался отпустить ее. Но она так вцепилась в него, словно ее жизнь зависела от этого холодного безжалостного железа под ее руками. Под металлом она чувствовала тепло его тела, она обняла его и прижалась мокрой от слез щекой к его лицу.

– Не отпускай меня, – прошептала она.

– Я обесчестил себя, – он покачал головой. – Я подвел своего господина. Я должен молить его о прощении или искупить вину, сделав сэппуку.

– Не отпускай меня.

Юкико отстранилась и посмотрела ему в глаза, затем опустила взгляд на губы. Внутри нее росла и бурлила ненависть, жажда крови. Она постаралась выскользнуть из этой черной тьмы, приложила ладонь к его щеке, скользя большим пальцем по гладкой коже. Губы дрожали, и тогда она потянулась к его губам и впилась отчаянным, голодным поцелуем со вкусом чи и непросохших слез. Он крепко обнял ее, когда она прижалась к его железным доспехам. Ей хотелось, чтобы внутри холодных жестких лат была ее кожа, ее тело – в безопасности, в неприкосновенности.

Он поцеловал ее в ответ, как снилось ей во снах. И на мгновение ей показалось, что если она закроет глаза и немного подождет, то, может быть, когда снова проснется, поймет, что это всего лишь сон. Не было ни провала. Ни ненависти. Ни отрубленных перьев, лежащих на полу.

– Сними все это, – выдохнула она в промежутках между поцелуями. – Я хочу прикасаться к тебе, а не к этому железу.

Позже, когда все закончилось, она сидела в постели и смотрела, как он спит. На ее коже высыхал пот. Кончиками пальцев она провела по его ирэдзуми – красивый тигр крадется по правой руке, Имперское Солнце – на левой. Она перевела взгляд на свою руку – на зеркальное отражение этой ненавистной иконы на своем теле. Теперь она поняла, что имел в виду Даичи, когда он назвал ирэдзуми признаком рабства. Теперь она тоже хотела вырезать его раскаленным ножом, прижечь кровью, выжечь дотла, раз и навсегда уничтожить метку этого маньяка со своей кожи.

Но обретет ли она после этого свободу?

Она могла симпатизировать Кагэ и разделять все их чувства, но это не оправдывало ее. Она знала, что растущая ненависть к Йоритомо возникла не из-за чувства несправедливости, насилия над землей, массового уничтожения животных и людей и плачущего кровавыми слезами неба, а из-за ее собственной боли. Ее собственной раны. Ее собственного страдания – всё, как говорила Мичи. И когда она вспомнила свои слова в разговоре с Аишей, они показались ей лживыми. А правда была в том, что она больше не хотела справедливости. Она хотела мести.

Может, Даичи был другим? Или люди Кагэ? Они говорили об освобождении и революции, но сколько из них стали бы петь эту песню, если бы родились лотосменами или были упитанными детьми знатных дзайбацу. Совесть молчит, когда в брюхе не урчит. Деньги ненавидят те, у кого их нет. Власть ненавидят те, у кого нет власти.

Это что – ее мысли? Ее или Буруу?

В конце концов, разве это имеет значение?

Боги, я больше не понимаю, что происходит.

Она закрыла глаза руками. Теплый ветерок ласкал ее обнаженную кожу, покрывая ее мурашками. Как хорошо сидеть здесь, смотреть на Хиро, вспоминать его вкус. Плохо, что в комнату в любой момент может ворваться дворцовый охранник, который потащит ее в тюрьму, к отцу. Хорошо, что она узнала, какими нежными могут быть его прикосновения, по крайней мере, она познала любовь.

Вот что происходит. Прямо здесь и сейчас. Аиша говорила правду: радуй себя, пока можно.

Она оглядела комнату. По полу были разбросаны доспехи о-ёрой. Она подняла перчатку, тяжелую, как камень, в ее маленьких руках. Она была черной, безжизненной, из манжеты змеился кабель питания, на конце которого щерился соединительный штекер. Она улыбнулась, вспоминая неловкое бормотание, щелчки выключателей, клацанье застежек и пряжек, стук металла по деревянному полу. Сунув руку в перчатку, она увидела, как напряглись сухожилия под ее тяжестью. Она провела пальцами по поверхности: на металле было выбито нечитаемое кандзи гильдии и рыскающие тигры. Звери неподвижно смотрели на нее – полосы на мордах и боках, мертвые, безжизненные.