Танцующий ястреб

Когда мне исполнилось пятнадцать лет, я мимо поросшего камышом болота поехал в город учиться, а ты, Войцех Трепа, сын Юзефа и Катажины, урожденной Багелувны, когда тебе было пятнадцать лет, позабытый своим временем, ехал этой дорогой на плотину в надежде немного подработать, а может быть, просто шагал здесь мимо камышей, не зная, к чему приложить щедрые силы своей юности, которая влекла тебя куда-то из того крохотного мирка с его малыми делами, где ты жил.

Я подумал о том, что слишком уж поддаюсь этим неподобающим прокурору мыслям, ибо они мешают мне четко выполнять установленные обязанности, мешают сохранить юридическую логику, которая требует придерживаться прежде всего виденного, услышанного и осязаемого. Я не могу не упрекнуть себя как прокурор, даю себе нагоняй и снова произношу: «Я обвиняю… — Хочу продолжить: — Войцеха Трепу, сына Юзефа и Катажины, урожденной Багелувны, который совершил два преступления». Но не могу заставить себя продолжать и после слов «я обвиняю» задаю себе вопрос: «Кого я обвиняю?» Этот вопрос задают мне тот мальчонка и тот подросток, которыми я был когда-то.

И вот опять фантазия рисует возможные ситуации, которые, пожалуй, не должны занимать воображение прокурора, ибо может получиться, что я, прокурор, подумаю: обвиняя Войцеха Трепу, сына Юзефа и Катажины, урожденной Багелувны, я в чем-то обвиняю и себя. Не хочу так думать и все-таки думаю, разрешаю себе так думать, а замечания в свой адрес, упреки и попытки чувствовать себя прокурором дают обратный результат, толкают меня к таким размышлениям, которые, может быть, и не лишены смысла.

Но потом я снова ограничиваю себя рамками уголовного дела Войцеха Трепы, — он совершил два преступления, убил двоих людей, и на деревенском кладбище возвышаются два лишних могильных холмика: один, некогда буйно заросший цветами, а теперь травой, чьи геометрически четкие линии уже исчезли, — могила Кароля Котули, и другой — еще не успевшая порасти травой могила Стефана Дурая; на кладбище среди других крестов стоят и эти два креста: уже покосившийся, растрескавшийся, которого коснулось тление, — на могиле красавца кавалера, и новый, прямой, коричневый крест — на могиле перевозчика.

Чего же я хочу, что мне еще нужно, ведь есть эти две могилы и есть убийца? Что нужно мне, прокурору? Я все ищу того подростка, а вернее, это он ищет меня, ищут оба подростка, те дети, которыми мы были и которые стерегли утят от вороны у пруда, — я и Войцех, обвинитель и обвиняемый. Оба подростка вместе и каждый в отдельности ищут меня и находят на прокурорском месте в зале суда, или в удобном пружинящем кресле в прокуратуре, или в теплой квартире возле молодой жены, или на прогулке в лесу. И один говорит мне: «Ты обвиняешь меня в том, что я засмотрелся на ветку ивы, на ивовый листок, который понравился мне, и, пока я смотрел, ворона унесла утенка: почему ты обвиняешь меня, а не ворону?..»

А второй говорит: «Ты предаешь меня, когда обвиняешь этого мальчонку, караулившего утят и гусей, в том, что ворона унесла у него утенка».

Я пытаюсь отделаться от этих мыслей и возникших в воображении картин, чтобы все-таки подготовить обвинительную речь. Но смогу ли я? Хватит ли у меня сил? Смогу ли я устоять и не поддаться воспоминаниям? И что я скажу после этого процесса: «Я устоял…» — или: «Воспоминания о прошлом сильнее меня…»?

1962

Перевод И. Колташевой.

НА СОЛНЦЕ

I

С тех пор прошло, пожалуй, уже несколько месяцев, и, если бы не далекие звуки оркестра, проникшие однажды вечером ко мне в комнату, я бы не вспомнил об этом случае. Я уловил знакомые звуки, которые слышал в последний раз на той реке — барабан и трубы на фоне тихой музыки, и мне пришло в голову, что Старик все равно утопится, не устоит при виде широкой, глубокой, прозрачной реки, текущей, можно сказать, у самых его ног и манившей его неповторимыми ласками своих чистых глубин; он не выдержит, когда посмотрит на маленькую, старую, словно уготованную для самоубийц, лодчонку, слишком маленькую и слишком старую для такой большой реки, привязанную цепью к железному стержню так, что ее без труда можно отвязать, и, значит, чересчур доступную и опасную при таком быстром и глубоком течении.

Меня начала мучить совесть, что я так долго не интересовался его судьбой, хотя спас ему жизнь, когда он уже решился идти на другую сторону, то есть в глубину, когда он уже принял решение и шел туда. А я помешал ему. И вот незатейливые звуки духового оркестра заставили во всех подробностях вспомнить тот случай и задуматься над ним.

«Имел ли я право мешать ему спокойно погружаться в глубину и не заставил ли тем самым дважды принимать это решение?» — думал я. Я спрашивал себя, кто дал мне такое право и не действовал ли я под влиянием принятых норм поведения. А уж если я совершил то, что люди солидные, ведущие размеренный образ жизни, непременно назвали бы человеческим долгом, — я обязан интересоваться его дальнейшей судьбой и нести за него ответственность.