Танцующий ястреб

Старик заметил на берегу перевозчика и сказал: «Перевозчик отвязывает лодку и садится в нее». И в самом деле перевозчик выплыл на середину реки, но направил лодку не к нам, а к другому берегу, где его ждали девушки в ярких платьях, которым хотелось потанцевать на гулянье.

Я посоветовал Старику лечь на теплый песок: так к нему быстрей вернутся силы. Старик лег на спину и ловким движением пальцев вправил грыжу и выпустил газы, которых не могли сдержать старческие мышцы; при этом он не смутился, а улыбнулся, словно поняв свое превосходство надо мной, которое давала ему старческая нагота и обвисшая, словно слишком большая для него кожа; кроме того, он был тот, кого спасли от добровольной смерти, а я всего лишь его спаситель.

Старик повернулся на бок и смотрел на реку. Когда лежишь на боку, подперев рукой щеку, и смотришь на реку, она кажется еще шире и еще страшнее, чем на самом деле, и тогда хочется говорить о реке. И я ждал, что он скажет: «Смотри, какая большая река», — потому что именно эти слова приходят в голову, когда смотришь на реку отсюда, с песчаного острова.

Но он не стал говорить о реке, когда лег на бок, а только сказал: «Ты ушел в большой город еще подростком, а деревню ты помнишь?» Я ответил, что помню. Старик хотел испытать мою память, а может, у него на уме было что-то другое. Только он велел мне описать деревню моего детства. Я описал, как выглядела деревня, как была расположена, сказал, что на одном ее конце стоял большой овин, на другом — домишко деревенского трубочиста, и добавил, что теперь трубочист работает в городе, построенном на месте деревни; и еще я сказал, что половина домов в деревне была крыта черепицей. Потом Старик попросил меня описать поля, хотя он, конечно, уже понял, что деревню я помню, но то ли ему хотелось испытать мою память, то ли у него было что-то другое на уме, только он велел мне рассказать о полях. Я перечислил ему названия полей и описал места, где раньше были луга; вспомнил и про глубокий овраг, который перерезал верхнюю часть полей. Когда я упомянул про овраг, Старик спросил: «А про тех лошадей тоже знаешь?» Ну конечно, я знал об испугавшихся лошадях, хотя меня тогда уже в деревне не было, но мне написали об этом.

Каурый мерин и гнедая кобыла испугались экскаватора, — они никогда не видали таких машин, строительство только начиналось, и рыли первые котлованы под фундаменты домов. Испуганные лошади с порожней телегой галопом неслись прямо к оврагу, — к счастью, на телеге никого не было, — люди смотрели на испуганных лошадей и ждали, что будет, а они мчались прямо к глубокому оврагу и свалились вниз. Каурый напоролся на сук росшего на дне оврага дерева и сразу сдох, а гнедая переломала себе ноги и страшно мучилась, и тогда упросили милиционера, чтобы он ее пристрелил.

Старик сел на песок, и у него снова вывалилась грыжа. Он сказал: «Ты хорошо помнишь деревню».

Он уже обсох, усы и волосы на голове, груди и животе отлипли от кожи, лицо утратило синеву, к нему возвращалась жизнь. Он повторил: «Ты хорошо помнишь деревню».

Издалека доносились звуки духового оркестра, похожие на те, которые я слышу сейчас, сидя у себя дома в большом городе, — на фоне других инструментов выделялись барабан и трубы. Я сказал, раз заиграл оркестр, значит, праздник начался. Старик оставил мои слова без внимания и сказал, что про тех лошадей, которые испугались и сдохли в овраге, да так и остались лежать на дне, он знает больше; хорошо еще, что не пришлось ничего оттуда вытаскивать: ни каурого мерина, из которого кишки повылезли, ни старую телегу, ни старую упряжь.

Хозяин лошадей не захотел доставать со дна оврага телегу и упряжь, его словно подменили, и ему было на них наплевать. Впрочем, телега и упряжь были ему ни к чему, — он решил остаться в городе, который начали строить, и в другое место переселяться не хотел. Сейчас он живет здесь, в городе, и работает на заводе. Те, кто предпочел остаться на земле, уехали, когда строительство подступило к их домам.

Овраг был глубокий, и его следовало засыпать, потому что окрестные поля должны были стать единой строительной площадкой: инженер, руководивший работами, сказал: «Пусть телега и конские трупы остаются там, они нам не помешают, мы засыплем этот, как он выразился, яр, а так глубоко не пойдет ни одна труба».

Приехали машины и начали засыпать овраг. Продолжалось это несколько недель, потому что овраг был глубокий и земли понадобилось много, но лошадей засыпали уже в первый день. Их хозяин смотрел, как сыпалась вниз земля, потом пошел в корчму и напился, — он любил выпить, — а вечером шагал по деревенской улице и пел: ему уже было все равно. Теперь то место, где был овраг, и не отыщешь — на прежних полях раскинулся город. А лошади лежат под каким-нибудь домом или над ними проходит улица, но это уже не имеет значения.

Казалось, Старик кончил говорить о лошадях, но немного погодя он добавил: может, лошади лежат под тем большим корпусом, где спортивный магазин, или под кино, а может, под улицей Молодежи. Этого никто не знает, и это уже не имеет значения.