Танцующий ястреб

Правда, впоследствии иному из новых владельцев, когда он один оставался в поле, делалось жутко, ибо страх, подавленный алчностью, которую следует понять и простить, вдруг пробивался наружу и давал о себе знать, — страх, тянущийся за ним из прошлого; и мужик, охваченный этим страхом, вспоминал прошлое и думал, что погрешил против совести, столь дерзновенно вторгаясь в это раздолье и удаляясь от своего двора; припоминал свою жизнь, оробевший, полный раскаянья, а значит, не смывший до конца обиду, он искал отраду и поддержку в воспоминаниях и начинал будить и звать на помощь тени своих предков.

Но земля была плодородная и ровная, на ней росли тучные хлеба, и нужны уже были не умершие предки, а живые и сильные люди.

Во фразе, произнесенной оратором над разверстой, облицованной кирпичом могилой директора Михала Топорного, в этой общей фразе, в которой шла речь о заслугах умершего при проведении реформ на селе и о его последующем переходе на более трудный участок работы, — должно вместиться и прибытие на пустую рыночную площадь города странных четырех приезжих, из которых один, тридцати лет от роду, собирался сдавать экзамен на аттестат зрелости после ночи, добровольно проведенной возле вывалявшегося в грязи помешанного; а второй был именно этим безмолвным и смердящим безумцем, что накануне пожирал землю, словно боров, а теперь, связанный веревками, не по своей воле был привезен в больницу. Третьим пассажиром крестьянской телеги, въехавшей на безмолвную площадь, была молодая женщина, дочь помешанного, которая сидела на соломе рядом с отцом и то и дело подносила руки к покрасневшим глазам; четвертым был хлипкого сложения рыжеватый учитель, который дал направление многим делам и многим людским помыслам в унылой долине, раскинувшейся между широкой рекой и обрывом каменоломни, а сейчас въехал на рыночную площадь с этими людьми, как с результатом своих трудов и своего мужества.

Экзаменовали Михала в той же самой гимназии, откуда его взяли еще мальчишкой, когда дядя Алойс перестал присылать деньги из Франции. Сдав экзамен, Михал вернулся в отчий дом, и начался новый период в его жизни, о котором можно сказать, что это была пора постепенного отдаления его от жены Марии, пора поездок в город и возвращений в деревню.

Часть вторая

I

Кем ты был и кем стал, куда едешь, откуда возвращаешься и куда снова уезжаешь?

Как ты простился со своей женой Марией, и как с ней поздороваешься, и что думаешь о своем сыне? Каким представляешь себе сына, когда думаешь о нем, как о взрослом?

Как они смотрели на тебя, когда ты уходил из дому и поворачивался к ним спиной? О чем могла думать твоя жена Мария, данная тебе велением разных неумолимых обстоятельств, когда спокойно и задумчиво смотрела тебе вслед и даже увязалась было за тобой, но, сделав несколько шагов, остановилась у изгороди и глядела поверх нее, как ты уходишь?

А что думал тогда твой пятилетний сын? Какими они видели себя и тебя, когда долго смотрели тебе вслед, пока ты не скрылся из виду за ивами? Что с ними творилось, когда ты садился в поезд, и что было у них на душе, когда они смотрели на изгородь, телегу, дом и все то, что их окружало, и какой была их первая ночь, когда ты так далеко уехал от них?

Как сложится твоя дальнейшая жизнь, Михал Топорный, и только ли это вбил тебе в голову твой учитель, и хватит ли тебе этого, и что будет там, в политехническом институте, если ты туда попадешь, и как примет тебя большой город?

Как поступишь с женой и сыном, и сможет ли дядя Миколай заменить тебя в хозяйстве, которое теперь значительно расширилось, поскольку ты отхватил кусок господского поля; ты в первый день уже взял порядочно, а на другой день решил, что надо бы взять побольше, и прирезал себе еще земли, и теперь граница твоего надела доходит до самой канавы, в которую стекает вода с полей?

Знаешь ли ты действительно свое направление, и то ли это направление, о котором ты думал в садике, когда стерег ныне уже покойного, а в ту пору связанного веревками и вывалявшегося в грязи сумасшедшего?

Правильно ли ты обо всем распорядился перед отъездом, и управятся ли они одни с вывозкой навоза, севом и уборкой, и не затопчет ли свинья поросят, и удачно ли отелится корова?

Почему большой город встретил тебя так холодно, только непрерывным, бессмысленным движением взад-вперед и ничем больше? О чем ты размышлял, шагая в институт длинными улицами, где все куда-то спешат, а на лицах людей — печать незавершенных намерений и планов? Подумал ли ты тогда, что о человеке порой говорят «приблудный», ибо о людях толкуют разное и по-разному их называют, и устрашился ты этого или вспылил, узнав, что вступаешь в эпоху приблудных, что существуют права приблудных и что теперь такие в силе? Какое место ты отвел тогда приблудным? Знал ли ты тогда, как должен пользоваться приблудный своей силой и своими правами, и знал ли потому, что этот тщедушный, рыжеватый, этот самоотверженный и мудрый человек был твоим учителем?