Танцы со смертью. Жить и умирать в доме милосердия

Ну а что врач? Который для этого столько лет учился? Чего нам, врачам, не хватает, чтобы не прописывать всю эту бесполезную ерунду? Для ответа на этот вопрос мы должны украдкой бросить взгляд на историю медицины. С незапамятных времен люди прекрасно справлялись с незатейливым врачеванием: я имею в виду переломы, раны в сражениях и т. п. Никогда никому не приходило в голову, что в рану лучше всего было бы втирать нечистоты или как следует попрыгать на сломанной ноге. Для прочих недомоганий, не будем настаивать на дефинициях, имелся обширный арсенал трав, с которыми от случая к случаю попадали в цель. Кроме того, вызывали рвоту, понос, отворяли кровь, молились, благословляли, приносили жертвы, совершали паломничество, вырезали, выкалывали, изгоняли злого духа, выкуривали, выжигали, вычитывали, перекладывали на соседку, на животное, отгоняли, накладывали руки, показывали луне, магнетизировали, месмеризировали, электризировали, гипнотизировали. И вот мы очутились в XIX веке.

Всякий мало-мальски информированный врач будет утверждать, что наша наука обрела почву под ногами в целом к середине XIX века. Болезни положили под микроскоп, открыли бактерии, поначалу обвинили их почти во всем, стали по возможности от них защищаться, а позже и активно с ними бороться. Далее изобрели анестезию, и военный лекарь превратился в хирурга. В академических терминах: патофизиология, бактериология, анестезиология и антибиотики; эти понятия пополнили в какой-то степени концептуальный арсенал, который называется Современной Медициной.

Наша наука сходна в этом отношении с автомобилем, машиной, которая около 1890 года уже повсюду тарахтела почти в своей окончательной форме и к которой с тех пор не добавили ничего существенного, если не считать стеклоочистителей, сигналов торможения, автоматической трансмиссии и централизованной блокировки замков. Возможно, я чересчур упрощаю, но это не важно, потому что Невообразимый Прогресс после 1900 года уже не требует от нас, чтобы мы о чем бы то ни было беспокоились.

А вот на чем действительно следует сосредоточиться, так это на факте, что и до 1850 года, в течение тысяч лет, уже существовало врачевание. Поэтому мы должны работать не только с результатами 150 лет научных исследований, но и с запутанным наследием предшествующих 15 000 лет. Ибо эти 15 000 лет, когда врач выступал в образе жреца, предсказателя, астролога, толкователя, шамана, чародея, торговца надеждой, нельзя просто так взять и забыть. В приступе дурного настроения современную медицину можно было бы рассматривать как длительную борьбу, чтобы убежать от этих 15 000 лет, сводя всё, что разыгрывалось между целителями и больными, к модному словечку плацебо и оттаскивая нас на разреженное высокогорное плато молекулярного врачевания. Там почти не найдешь докторов и вообще нет пациентов. Все они обитают в беспорядочно заселенных долинах, глубоко внизу. Ребята-таблеточники живут на полпути, на склонах. Это законченные циники. Мы определяем циника как человека, который вас крестит, зная, что креститься бессмысленно. Верующий совершает крещение. Ученый крещения не совершает.

Но сейчас все мы верующие, все ученые и (в ХХ столетии) все циники. Может быть, это и неплохо, но вносит путаницу, так как врач изучает медицину на высокогорном плато, в то время как его практика находится в долине, усеянной обломками многочисленных онтологий, истрепавшихся за истекшие 15 000 лет. От этого не ускользнуть. «Плацебо» – последний упрямый призрак старого времени, который всё еще бродит по закоулкам нашего тела. До сих пор нам не удалось при помощи молекул изгнать этот призрак из нашего организма. И как раз в этом бессилии к нам «на помощь» приходят ребята-таблеточники.

Журнальные объявления, таким образом, предназначены для долины. Они приходят с середины горы и указывают мелким шрифтом и стрелками на высокогорное плато. Насколько сильно различаются диалекты долины и высокогорного плато, заметно прежде всего, если послушать, как люди сами объясняют свои болезни. Вот пример из романа De koperen tuin [Медный сад] Симона Вестдейка[59]:

«Разговаривая со студентами старших курсов, я рисовал себе картину болезней сердца, которую пытался связать с мучениями моей матери. Я представлял себе этот ее замысловато устроенный, с ранних лет измученный орган как боязливый кулак, сжимающийся и разжимающийся тысячи, сотни тысяч раз подряд, presto, prestissimo, а в самые спокойные из ночей еще allegro con brio, чтобы затем вдруг раскрыться в ладонь, протянутую руку смерти – королевский жест, который никто не смог бы отвергнуть.

‹…› Еще более прекрасными, еще более волнующими и загадочными были поздние приступы слабости, столь же непредсказуемые, сколь и неконтролируемые, когда кулак раскрывался в ладонь, которая еще несколько недель или месяцев так и оставалась протянутой, пока смерть из последних сил удерживали на расстоянии инъекциями камфары, кофеина, строфантина, дигиталиса – на каждый палец руки».