Танцы со смертью. Жить и умирать в доме милосердия

И всё же впечатляет, какое смешение мотивов стоит за идиотскими планами убийства, которые вынашивает Тейс: месть за прошлое и желание придать смысл своим страданиям тем, что, совершив убийство, он свяжет свое имя со страданиями БАС и тем самым покажет, как плохо было, что именно он, Тейс Крут, должен был погибнуть от этой болезни. Ведь она погубила также и Лу Герига.

Болезнь Крута?

Когда к концу дня я заглядываю к мефроу ван Схевенинген, она уже забыла, зачем я был ей нужен. Эта маленькая хрупкая женщина, как настырная мышка, хрумкает последние жалкие крошки своей жизни. Где-то в середине 1920-х годов она, молодая стенотипистка, села на колени к менееру ван Схевенингену, да так там и осталась. Тогда она вовсе не была хрупкой, но подкупающе полненькой, что и запечатлела фотография на громадном телевизоре. На стене ее палаты висят два рисованных портрета – ее и мужа, просто замечательных, сделанных в ноябре 1944 года. Дата наводит на размышления. В ван Схевенингене виден победитель в войне: внушительная, ни с кем и ни с чем не считающаяся голова на толстой бычьей шее. У меня перед глазами возникают карикатуры из учебника истории средней школы. Возможно, что рисунки сделал благодарный скрывавшийся, который всё еще каждый год присылает им из Израиля громадную индейку к рождественским праздникам.

Детей у них нет, но зато много денег. После замужества ее жизнь состояла преимущественно из шерри и тенниса. Она всегда полагала, что ее доходы и ее грандиозная недвижимость предопределяли ее культурный статус, который она теперь, в последние из своих дней, всё еще неуклонно поддерживает.

– Ну, мефроу ван Схевенинген, что у нас на сегодня?

– Ах, менеер доктор, я очень много читаю, как вы понимаете.

На мой вопрос, что же она читает, отвечает:

– De Telegraaf, и Story, и Privé[54], и вообще всё такое, понимаете? Но заниматься я уже не могу, знаете ли. Это мне уже не под силу.

Последнее относится к ее длящейся уже многие годы бесплодной возне с итальянским языком. На интересе к этому языку она возвела хрупкое зданьице, по которому блуждала с учебниками грамматики и, как ни странно, с Данте в переводе Кэри[55]. Он занимает прочное место между вещами, которые она каждый день раскладывает перед собой, и я каждый раз задаюсь вопросом, знает ли она, что это перевод на английский.

Она с такой охотой говорит о «de ambiance van de renaissance in Florence»[56], что это наводит на мысль, что, вообще-то, она думает, что это французский шансон.

Брам Хогерзейл опять забрел к нам на денек. Просто так, зашел посмотреть. Но о работе нечего и думать. Он смертельно устал, и ему всё еще не дает покоя тот факт, если это факт, что домашний врач так поздно направил его на обследование.

– Врачи в больнице говорят, это просто срам, что пришлось ждать так долго…

Врачи говорят…

У меня не хватает мужества позвонить его домашнему врачу и спросить, как именно обстояло дело. Нужно ли было бы это выяснить? Снова отправиться на поиски «момента опухоли»? Абсурд.

Брам не может избавиться от страха. Он принял участие в исследовании влияния некоего лекарственного средства при метастазировании опухолей кишечника. Половина испытуемой группы получала лекарство, вторая нет.

– И конечно, я опять-таки попал в группу, которая не получала.

Я всегда думал, что пациентам как раз этого-то и не сообщают. Возможно, снова что-то новое в онкологии: пациентам, которые получают изучаемое средство, говорят, что они его не получают. Тогда можно быть совершенно уверенным, что всякий эффект плацебо исключается. Вслух я этого не говорю, иначе он совсем потеряет голову.

Однако всё это уже позади. Сейчас ему проводят экспериментальную терапию гипертермией. При этом в течение нескольких сеансов резко повышают температуру тела – предположительно со смертельным исходом для раковых клеток. Курс лечения комбинируют с возобновлением облучения.

– Единственно, что я замечаю после гипертермии, – это что боль сильно увеличивается. Иногда мне кажется, что опухоль – это зверь, который приходит в бешенство, когда они что-либо с ним делают. Сначала они пытались его заколоть, потом его облучали, потом пробовали отравить, а теперь хотят изгнать, всё сильнее разводя огонь в печке. Но единственный результат, что эта наглая скотина чем дальше, тем больше меня терзает.

Победить Рак. Миллиарды, которые швыряют в эту бездонную бочку, и Окончательный Прорыв, который, согласно прессе, уже сорок лет, как вот-вот наступит. Студентом я думал, что медицина просто обманывает общественность. Но это куда сложнее. Пациент настаивает: «Ну пожалуйста, скажите же, ведь у вас что-то есть против рака», – и врач, который думает, что и правда у него что-то имеется, сдается. О Прорыве, разумеется, и речи быть не может.