Тара

Всхлипнула и завыла собака. Ей хором откликнулись товарки. Богдан поёжился. Но как-то сразу сбегать было неудобно, и бухгалтер приказал себе терпеть.

- Мне было семнадцать. Я заканчивала культпросвет училище и мнила себя знаменитой художницей. Дура! - тихо начала она нежданную исповедь, торопливо, словно боясь, что слушатель перебьет, а то и вовсе остановит. - Влюбчивой была, как кошка, пока его не встретила. Виолончелист в доме культуры. Красив был, благородный на вид. Ему бы в кино сниматься, дворян играть. Я его Графом завала. Следы его целовать была согласна. В Москву на конкурс уехал, победить не победил, а там остался, в оркестре играет. Я к нему помчалась, чуть из училища не вылетела. А он заявил - зачем мне девка деревенская. Мне с московской пропиской нужна. Думала, повешусь, да мать жаль было. Вернулась, кое-как доучилась.

Она всхлипнула, утёрла глаза рукавом и продолжала.

- Мать меня тогда под Федьку подсунула. Он уже в город переехал, чем-то руководил. А мне всё равно было. Хоть Федька, хоть Петька, хоть чёрт рогатый. Учиться мне дальше не дал, работать тоже. Дома усадил. Я на стены от тоски бросаться стала. В столицу его толкала. Думала, хоть глазком на своего Графа взглянуть. Если очень повезёт, ребёнка от него хотела.

Вой собак стал совсем громким, замогильным. У соседнего дома показался чёрный силуэт, обматерил несчастных дворняг, запустил палкой во тьму и удалился обратно в тепло дома. По проселочной дороге громыхая и светя фарами проехала фура.

- Потом появился Антон. Тот самый, что с крыши меня... - голос Тутохиной стал вовсе безжизненным, далёким. - Он чем-то походил на Графа. Я почти поверила, что смогу хоть чуть-чуть урвать своего счастья. А оно вот как вышло. Козёл!

Она снова всхлипнула и вдруг прижалась к Богдану. Тот оторопело обнял её. Спроси Богдана, кого он обнимал в тот момент: Тутохину, которую ему в тот момент было жалко, или Арину, которую было жалко ещё больше, он бы не ответил, а скорее бы смутился и отвернулся.

- Меня никто не понимал, никогда. Старший брат насмехался над моей тягой к рисованию. Мать, едва я из дома съехала, все рисунки в печь на растопку пустила. У Феди вообще аллергия была на запах краски. Твердил мне: "Все бабы как бабы, а ты ненормальная". Так я и забросила это дело. Скажи, что я никчемная. Впрочем, молчи. Я ведь отняла у тебя Арину. Ты должен меня ненавидеть. А кто я? Дура, болонка комнатная, жена взяточника!

Кристинина мать выглянула в окно, разглядела идиллическую картину и со спокойной совестью отправилась спать. Непутёвая дочь отыскала нового кавалера.

- Может быть, ребята найдут выход, - предположил Богдан. Прижавшаяся Мара была вполне тёплой, пахнущей корицей, и по-прежнему пугающей. - Надо только попросить их.

Тутохина отстранилась от него, отвернулась, зябко обняла себя за плечи.

- Разве они будут разговаривать с мёртвой? - от её слов веяло полынной горечью. - Твой белобрысый друг снова пытался меня вызвать. Только кишка тонка. Далеко я от него.

- Как ты из пентаграммы вызова вырвалась? - поинтересовался он, расстроенный. Выходит, у Олега не получилось.

- Жить хотела, вот и вырвалась, - она подняла голову. Её профиль на фоне тёмного неба почти не напоминал Аринин.

Слабый ветер легонько качал верхушки трав, взъёрошивал волосы на её затылке. Собаки утомились, охрипли и теперь вяло потявкивали. На другом конце деревни жалобно затянули: "Вот кто-то с горочки спустился...".

- Что за место, откуда тебя вызвали? - пытался прояснить для себя Богдан.

- Плохо помню. Могу сказать, называется оно Запредельное. Где-то между миром живых и миром мёртвых. Там неуютно.

Она замолчала, сорвала соцветье укропа и принялась мять длинными пальцами. Бухгалтер не посмел её тревожить. Дальняя песня стихла. Собаки наконец-то успокоились. Деревня погрузилась в темноту и тишину. Цикады не в счет.

- Ты сильно любишь её? - вдруг спросила Кристина.

- Арину? Люблю и восхищаюсь. Рядом с ней мне светло.

Это был вечер откровений. И Богдан считал себя обязанным поделиться сокровенным в ответ.

- Почему не признался?

- Я недостоин её. Она... Она живая, яркая, сильная. Я же тряпка, - он впервые осмелился сказать это вслух. Странно, кажется, в груди стало легче. - Я хочу, чтобы мне постоянно разъясняли, как жить, что делать. Так проще. Нет ответственности. Всегда можно обвинить других в собственных неудачах.

- Ты не тряпка, - по её голосу он понял - она улыбается. - Ты бросился её спасать от меня, не остался за спинами друзей. Это меня подкупило.

Она вздохнула.

- Твоя Арина меня изменила. За те годы, что я прожила с Федей, я отупела что ли, забыла, что я художник, что имею право чувствовать и любить. Стала вульгарной, гадкой.

- Кристина, - как можно ласковей произнёс Богдан. - Наверняка есть какой-то путь, чтобы и ты, и она жили в этом мире...

- А мне нравится быть такой, - она топнула ногой и пошла в дом. - Да, - обернулась она на пороге, - мать тебе на лавке в кухне постелила.