Тарабас. Гость на этой земле

— Да, да, — повторил Шемарья, мотаясь взад-вперед, взад-вперед и ощущая каждый волосок бороды как огромную открытую рану. Он хотел отречься от сына, хотел рассказать, что сын его сам отрекся от отца. Но как расскажешь? Если б грозный полковник даже не тряс его так ужасно и болезненно, Шемарья все равно не сумел бы объяснить все в точности на языке христиан, который и понимал-то едва-едва. Сердце его трепетало, он чувствовал его в груди как бесконечно тяжелый, но безумно дергающийся комок, дыхание перехватило, он открыл рот, высунул язык, стараясь поймать воздух, и, когда втягивал его и тотчас же выдыхал, из горла вырывались короткие, пронзительные и хриплые вздохи. Лицо болело так, словно в него втыкали тысячи раскаленных иголок. Убей меня! — хотел он сказать, но не мог. Перед помутневшими глазами лицо мучителя казалось то огромным, как гигантский круг, то крошечным, как лесной орех, и все это в течение одной-единственной секунды. В конце концов он исторг душераздирающий, резкий вопль, шедший из самой глубины его существа. Подбежали несколько солдат. Увидели, как Шемарья без памяти грохнулся на землю, а полковник Тарабас в растерянности немного постоял над ним. В кулаках он сжимал два клока рыжих волос из бороды, по-прежнему усмехался, смотрел куда-то вдаль, потом сунул руки в карманы, повернулся и зашагал прочь.

XX

Около шести часов вечера полковник Тарабас проснулся. Ставни были открыты, и в окно он увидел на небе звезды. Подумал, что, наверно, уже поздняя ночь. Заметил, что лежит не в своей комнате, и вспомнил, что после полудня пришел на постоялый двор и работник Федя отвел его в новую комнату, потому что в прежней лежал покойный фельдфебель Концев. Потом Тарабас сообразил, что в полдень Концева и остальных похоронили. Тарабасу посулили комнату покойного деда, а значит, вот это и есть комната, где жил и, вероятно, умер дед еврея Кристианполлера.

В комнате было светло. Синее сияние вечера позволяло различить все предметы. Тарабас сел. Обнаружил, что лежал на кровати в шинели, в портупее и в сапогах. Огляделся. Увидел печь, комод, зеркало, шкаф, голые беленые стены. Лишь слева от кровати висела картина. Тарабас поднялся, чтобы рассмотреть ее. Она изображала широкое лицо с бородой веером. Полковник отступил на шаг. Сунул руки в карманы, хотел достать спички. Пальцы нащупали что-то волосатое и липкое. Он поспешно их вытащил. Свеча и спички лежали на ночном столике. Тарабас зажег свечу. Поднял ее повыше и прочитал подпись. Она гласила: «Мозес Монтефиоре»[1].

Дешевая гравюра, какие сотнями висят во многих еврейских домах на Востоке. Имя не говорило Тарабасу ничего. Но борода не на шутку напугала его.

Он снова сунул руки в карманы и вытащил два липких спутанных комка рыжих человеческих волос. С отвращением швырнул их на пол, но сразу же нагнулся и поднял. Некоторое время разглядывал, держа их на ладони, потом сунул в карманы. После чего поднял свечу и еще раз внимательно, черта за чертой, оглядел лицо Монтефиоре. Портрет был под стеклом, в тонкой черной деревянной рамке. На голове у Монтефиоре виднелась круглая шапочка, точь-в-точь как у трактирщика Кристианполлера. Широкое белое лицо, окаймленное густым веером седой бороды, напоминало благодушную, затуманенную луну теплых летних ночей. Слегка замутненный темный взгляд смотрел в непостижимую даль.

Тарабас поставил свечу на ночной столик и принялся расхаживать по комнате. На гравюру он старался не смотреть. Но вскоре его охватило отчетливое ощущение, что неведомый Монтефиоре со стены пристально наблюдает за ним. Он снял портрет с гвоздя, перевернул и поставил на комод, изнанкой к комнате. Оборотная сторона рамки представляла собой голую тонкую фанерку со шляпками гвоздиков по краям.

Теперь Тарабас решил, что может спокойно ходить по комнате. Но он ошибался. Конечно, он отвел от себя взгляд Монтефиоре, зато перед глазами, как наяву, возник тот рыжий, чью бороду он еще носил в кармане. Он вновь слышал короткие, пискливые, испуганные крики еврея, которого тряс, а затем последний пронзительный его вопль.

И опять Тарабас достал из кармана спутанные комки. Довольно долго смотрел на них, тупым взглядом.

И вдруг сказал:

— Она была права! — Повторил: — Она была права. — Прошелся взад-вперед. — Она была права: я убийца.