Тараканьи бега

во хмелю храпел герой

на столешнице.

Подхватился, глянул вдруг

замороченно:

это кем же здесь вокруг

наворочано?!

Это кто ж стряхнул с души

плесень-крошево?!

Поздновато палаши

в ножны вброшены,

много лишнего в труху

нашинковано,

на мильярд за чепуху

нашиковано.

Память крепко подразмыли

мед с бражкою:

брезжит только, что кутили

ватажкою,

подбоченясь, как князья,

выли песенки…

Где ж вы сгинули, друзья —

сотрапезники?!

Сколько ж мы сгубили душ,

расходившися?!

Да врагов — то б ладно уж!

Так, случившихся…

Лучше б нам сивухи злой

и не пробовать!

Но хлебали-то гурьбой.

А расхлебывать?

Ведь воронам да волкам

с нашей милости

так гуляется, как нам

и не снилося…

А судьба-то — половой

в грязном фартухе —

уж маячит над душой,

смачно харкает;

швырь на руку рушничок,

как портяночку:

«Все. Плати-ка, мужичок.

не за пьяночку,

не за скотства — милуй, Бог! —

свиноватые,

а за то, что не убег

с виноватыми».

Увы, студент Чинарев, которого Изверов упорно именовал Молчановым, так и не успел ответить, к кому же подходит прорявканная через множество громкоговорителей стихотворная речёвка.

Не успел, потому что маячившие впереди, в округлой рамке коридорной трубы, спины Виталия и полувисящей на нем Леночки вдруг брызнули злобным ослепительным фейерверком.

Чину еще успелось подуматься, что это либо состоялся уже геройский таран, либо у капитана «Вервольфа» все-таки хватило ума не дожидаться апогея изверовского героизма.

Миллисекундой позже Чинарев осознал, что почему-то еще живехонек, что вокруг не лопаются бронированные переборки, не уносится с радостным улюлюканьем-свистом в ничто вырвавшийся из корабельного заточения воздух, зато возобновили свой муторный зудеж так называемые колокола громкого боя.

Самым неприятным из открытий оказалась звонкая долбящая боль — словно бы этакое огромное торопливое долото норовило скоренько отколоть от студента Чинарева левую треть головы и левое же плечо… или как будто студент Чинарев с разбегу грянулся обо что-то высокое, угловатое, жесткое, да так и застыл, влипнув в негаданную преграду.

По некотором размышлении вторая идея показалась ему перспективнее. Вот только оценить как следует ее правдоподобие не удавалось: зрение было законопачено непрошибаемой темнотой. А дедуктивный метод давал сбой за сбоем. Во что можно было врезаться в пустом коридорном тоннеле? Разве что Виталий вконец изнемог под Леночкиной тяжестью и решил приостановиться да поудобней закинуть за спину свою фигуристую длинноногую кладь? Пожалуй, это единственное объяснение… Как бы только проверить? Ах, ч-черт!!!

Он вдруг вспомнил, что наделен осязанием. Правда, руки вздумали было артачиться и словно бы закоченели, но… Несмотря на показное пренебрежение юной Халэпой, Чин-чин отлично знал, какова Леночка на ощупь во всех ее мыслимых и немыслимых местах. И теперь он сразу понял: то, обо что его, студента-пратиканта Чинарева, грохнуло, — это не Лена. Это больше всего походило на… на… а-а-ах, будь ты все трижды по трижды проклято!!!

По глазам резануло дергающееся окровавленное лезвие — всего-то навсего приоткрылись наконец веки, и в зрачки ворвалась мерная пульсация багрового алярм-индикатора на входном люке блокшивской рубки.

Так-то ты, практикант! Вот поэтому всевозможнейшие инструкции, уставы, законы и прочие постановления в один голос орут благим матом о разнаикатегоричнейшей недопустимости употребления спиртных напитков в условиях искусственной гравитации. Они, уставы-постановления, как ни странно, не всегда и не все пишутся дураками. Гораздо чаще они пишутся ДЛЯ дураков. Для самоуверенных невежественных дураков. Таких, как ты.