Тарковские. Осколки зеркала

Мария Белкина в своей книге о последних годах жизни Цветаевой «Скрещение судеб»[88] приводит черновик письма Марины Ивановны к папе, записанный в октябрьской тетради Цветаевой за 1940 год.

Милый тов. Т.

Ваша книга – прелестна. Как жаль, что Вы (то есть Кемине) не прервал стихов. Кажется на: У той душа поет, дыша, Да кости тоньше камыша… (Я знаю, что так нельзя Вам, переводчику, но Кемине было можно – и должно.) Во всяком случае, на этом нужно было кончить (хотя бы продлив четверостишие). Это восточнее – без острия, для них все равноценно.

Ваш перевод – прелесть. Что Вы можете – сами? Потому что за другого Вы можете – все. Найдите (полюбите) – слова у Вас будут.

Скоро я Вас позову в гости – вечерком – послушать стихи (мои), из будущей книги. Поэтому – дайте мне Ваш адрес, чтобы приглашение не блуждало или не лежало – как это письмо.

Я бы очень просила Вас этого моего письмеца никому не показывать, я – человек уединенный, и я пишу – Вам – зачем Вам другие? (руки и глаза) и никому не говорить, что вот, на днях усл. мои стихи – скоро у меня будет открытый вечер, тогда – все придут. А сейчас – я Вас зову по-дружески.

Всякая рукопись беззащитна. Я вся – рукопись.

МЦ

Каким образом книжка Кемине попала к Цветаевой? Говорят, что папа передал ее через свою близкую знакомую, переводчицу Нину Герасимовну Яковлеву-Бернер. Тогда почему Марина Ивановна не узнала у нее папин адрес или номер телефона? К тому же мне кажется, что письмо свое Марина Ивановна адресовала не безликому автору переводов, а человеку, которого она видела и к которому расположилась. А увидеть его она могла в секции переводчиков или на каком-нибудь литературном вечере в писательском клубе. Но так или иначе, Цветаева и Тарковский встретились – у Нины Герасимовны в ее комнате в коммунальной квартире в Телеграфном переулке. Я помню эту комнату, туда я несколько раз приходила с мамой – мама дружила с Ниной Герасимовной. Комната была выкрашена в «ампирный» зеленый цвет – это в эпоху дешевых обоев или дорогого «серебряного» наката. Помню, что там была мебель красного дерева – бюро, диван и горка, заставленная старинным стеклом. И цвет стен, и мебель очень шли хозяйке – статной рыжеволосой красавице, которая и в зрелые годы была очень хороша.

Нина Герасимовна в своих воспоминаниях рассказывает: «Встретились, взметнулись, метнулись…» Началась дружба двух поэтов, одним из которых была женщина с поразительным запасом нерастраченных чувств. Они звонили друг другу, встречались, гуляли по любимым местам Цветаевой – Трехпрудный, Арбат, Волхонка. Однажды встретились в очереди в гослитовскую кассу. И те, кто видел тогда Марину Ивановну, могли заметить, как преображалась она в обществе Тарковского… И наедине, и среди знакомых они читали друг другу стихи. Отношение папы к Цветаевой не меняется. Он, уже возмужавший поэт, все тот же ее почтительный ученик, она для него – старший друг и Мастер. К стихотворению «Сверчок» (1940) в папиной тетради есть приписка: «“Заповедную” во второй строке – эпитет придуман М.Цв., вместо моего, который ей не понравился». (Я расшифровала папин эпитет – «похоронную».)

Весной 1941 года папе было 33 года. Прошел всего один год с тех пор, как он развелся с мамой. Он ушел из семьи летом 1937 года и только в 1940-м, после почти трехлетнего нервного романа с Антониной Боховой, заключил с ней официальный брак. После нелегкого для его души разрыва с первой женой, после бездомья и неопределенности он, наконец, обрел относительный покой – живет с любимой женщиной в ее доме (две небольшие смежные комнаты в коммунальной квартире).

Зная все эти обстоятельства, я уверена, что папа мог как можно деликатнее сказать Цветаевой, что он испытывает неловкость от ее внимания к нему, что жена его недовольна и соседи тоже (общий телефон висел на стене в темном коридоре). Антонина Александровна не могла быть довольной и ночными звонками Марины Ивановны, и ее внезапным ночным приездом, а возможно, она боялась знакомства с бывшей эмигранткой и «чернокнижницей». Ведь рассказывала она знакомым, что бирюзовые бусы, подаренные ей Цветаевой, душат ее.

Из второго чернового письма Марины Ивановны[89] можно понять, какими были ее чувства к Тарковскому. Признаюсь, мне было очень неловко и больно читать это сверхличное письмо. Оно мне представляется поэтическим произведением, наброском поэмы, которая, возможно, была бы написана Цветаевой, если бы не внешние обстоятельства, в которых она оказалась.

<6 марта 1941 г.>

Мой родной ‹…› Вам снится сон, еще раз снится – сон. Не пытайтесь – понять. Знайте: вся свобода и вся неволя – сна. (Не видеть его – Вы не вольны, уже не вольны.) Пускаясь в это страшное море… Вы не могли не встретить в нем – меня.

Вы вечером легли в постель и – помимо Вас – случилось. Вы – плывете. Не бойтесь – море. «Смиренный парус рыбарей…» Море бережет <сверху: сбережет – по хрусталику <нрзб.>> Быть – главное: по взлобью ‹…›