Тарковские. Отец и сын в зеркале судьбы

Разумеется, гимназисты в кафешантан не допускались, но Арсению повезло. Однажды он попал туда, разыскивая доктора Михалевича, близкого товарища отца. Случилось так, что заболел Валя, прислуги не было дома, и Арсений был послан родителями на поиски врача. От горничной Михалевича он узнал, что доктор отправился в «Колизей», и помчался на бульвар. Швейцар долго не пускал мальчика («Не поло-жено-с!»), но, разжалобленный его несчастным видом и красными глазами, цикнул:

– Только единым духом, господин гимназист!

Арсений попал внутрь как раз в ту минуту, когда выступала Катиш. Он увидел ее оглушительный триумф, и сердце гимназиста было покорено. Померкли все детские влюбленности перед шикарной, загадочной, ослепительной Катиш…

Потом они с доктором долго ждали извозчика. Афанасий Иванович что-то говорил, но мальчик почти не слышал его, как будто он был на облаке, а доктор – далеко внизу.

Что это было – мираж, видение? Нет, это была другая жизнь, она прошла сквозь его жизнь, как игла сквозь ткань, и за иглой тянулась нить, но нить потом оборвалась, и ткань сомкнулась, как смыкается вода над упавшим камнем.

Еще одно сильнейшее детское впечатление – мадам Харитонова.

Впервые Арсений увидел ее в жаркий, июльский день на Верхнедонской улице. Она шла в рваной каракулевой шубке и черной бархатной шапочке с крепом. В одной руке была бисерная сумочка, в другой грязный платочек. У нее была мелкая и плавная походка, глаза опущены, она улыбалась смущенно и любезно, по бледным шелковистым щекам стекал пот. За ней бежали мальчишки, на которых она не обращала внимания. Но вот один из них крикнул, дернув ее за полы шубки:

– Спойте, мадам Харитонова! Спойте!

И она остановилась и, не переставая улыбаться, начала петь низким и дребезжащим голоском: «Если красавица ножки раздвинет, тот не мужчина, кто.» Когда она закончила песню, состоявшую из куплетов, один неприличнее другого, мальчишки прокричали ей:

– Спасибо, мадам Харитонова!

И она, сделав глубокий реверанс, ответила: —Пожалуйста, милые дети.

И пошла дальше своей дробной и плавной походкой.

– Огонь! Огонь! – неожиданно крикнул ей вслед мальчишка постарше остальных. И она взвизгнула и в паническом ужасе побежала прочь.

Удивленный Арсений подошел к мальчишкам и спросил:

– А кто это?

И мальчишки, смеясь, ответили:

– Это мадам Харитонова, она сумасшедшая.

Мы упомянули домашнего врача Тарковских – доктора Михалевича. Судя по воспоминаниям Арсения Тарковского, это был замечательный человек, классический «чеховский» интеллигент.

С Афанасием Ивановичем Михалевичем Александр Карлович Тарковский дружил много лет. В молодости они участвовали в революционно-просветительской деятельности, вступили в «Народную волю», были арестованы и вместе попали на судебную скамью по делу украинских социалистов. Ссылку также отбывали вместе – в Тунке.

Арсений Тарковский вспоминал о Михалевиче:

В мое время он был сед той сединой, которая не оставляет ни на голове, ни в бороде, ни в усах ни одного темного волоса; роста был высокого, голубоглаз, – глаза его были добры до лучеиспускания. Волосы делились пробором слева. Летом он ходил в белой широкополой кавказской шляпе, чесучевом пиджаке, с палкой. Он был врач. Он лечил меня в детстве. От него пахло чистотой, немножко лекарствами, белой булкой.

Я много болел и мне прописывали много лекарств. Он отменял их все и лечил меня чем-то вкусным, на сиропах. Ничего, я выжил.

Отец рассказывал, что в Тунке, где они жили вместе, он будил его по ночам:

– Александр Карлович, вы спите?

– Сплю.

– Ну, спите, спите.

Еще он любил, также по ночам, играть на скрипке и петь псалмы, вероятно потому, что в юности учился в духовной семинарии.

Афанасий Иванович был сковородист.[39] Он почитал память старчика Григория, но религиозен, во всяком случае, слишком явно религиозен не был. А может быть, и был, но не в большей мере, чем другие наши знакомые.

Он был несчастен в личной судьбе. Это касается его детей; жену он очень любил, как и она его. Он женился в ссылке на крестьянке, воспитал ее, обучил грамоте. Она была очень умна, у нее глаза, казалось, видели тебя насквозь.

Дети его – несколько человек, все мальчики – умирали один за другим: один отравился нечаянно мышиным ядом мышьяком, другой застрелился уже взрослым, третий и четвертый тоже умерли как-то вроде этих. Остался в живых только один сын, который был военным моряком. Он не любил и не уважал Афанасия Ивановича, и когда при Афанасии Ивановиче упоминали об этом его сыне, он отмалчивался и хмурился.

Однажды кто-то, уже после смерти отца, прибежал к нам и сказал, что Афанасий Иванович умер. Мы с мамой достали цветов, плача, побежали к нему и… встретили его на улице: он был жив и шел к нам. То-то радость была! Помню, как весело он смеялся, как был растроган тем, что мы с мамой так огорчились, прослышав, что он якобы скончался.