Тарковский и я. Дневник пионерки

Любимов: Самое странное и горькое, прозвучавшее для меня в этом выступлении — это глубокая незаживающая рана режиссера, этот список обид, которым он подвергался. Мне, как его коллеге, обидно, что он с горечью говорит о ранах сердца, нанесенных бесчисленными мелкими чиновниками, не дававшими ему работать.

Я убежден, что культурная политика моей страны должна быть изменена. Ия взываю, найдутся ли разумные люди в нашем отечестве, чтобы вернуть ему сына?!

Тарковский: Я буду требовать ребенка любыми способами. Это чудовищная позорная ситуация, и я готов на самые крайние меры… (какие еще? — так и хочется спросить сегодня — О. С.)

Ростропович: Я могу с уверенностью сказать следующее: если мы имеем дело с художником или произведением мало-мальски талантливым — можно быть уверенным в том, что они вступят в конфликт с начальством. И чем ближе окажется это творение к совершенству, тем невыносимее покажется оно нашему руководству. Я не берусь определить, что это означает, но за этим кроется нечто в высшей степени многозначительное. У нас в Советском Союзе разрешена только одна форма искусства — это соцреализм, то есть прославление советского правительства в доступной ему форме.

Любимов: Можно ли что-нибудь изменить без полного исчезновения советской власти? После XX и XXII съездов можно было создать мой театр, издавать «Новый мир» и тому подобное… Но потом… Потом они решили даже сами составлять программы для Растроповича, каково? И он, конечно, не мог на это пойти и с этим согласиться…

Тарковского снова спросили о том, в какой стране он собирается оставаться жить, на что он ответил:

«Я сейчас подобен человеку, который только что потерял кого-то самого близкого, а меня все время спрашивают, на каком кладбище ты собираешься его похоронить. Позвольте мне немного подумать, отойдя от этого кошмара».

Максимов начал свое выступление с рассказа об актере Льве Круглом, эмигрировавшем из Союза:

Он ничем там не был обижен. Ему было 50 лет, и он понимал, что здесь его ничего не ждет. Но когда его спросили, зачем все-таки он на это решился, то он ответил: «Еще немножко и я бы задохнулся — там нечем дышать».

Тарковскому снова задают вопрос о гражданстве в связи с США: