Тарковский и я. Дневник пионерки

— Какие у вас планы? Собираетесь ли вы оставаться в Америке?

— Планов очень много, а что касается страны, то мы пока не решили. Главное для нас сейчас, это то, что мы поняли, что обратно не вернемся… Мне кажется, что на Западе всем все равно, соблюдаются ли хельсинские соглашения…

— Не лучше ли оставаться в России, чтобы продолжать борьбу?

— Я согласен с вами, если бы я был писателем, которому было бы достаточно иметь бумагу и карандаш. Но моя профессия требует огромных денежных вкладов, и я убежден, что здесь я успею сделать гораздо больше. Однако драма моя состоит в том, что советский зритель не сможет теперь вовсе увидеть моих картин. Только гениальный виолончелист, поехав на гастроли в Париж, сможет их посмотреть…

Даст Бог, мы еще успеем кое-что сделать. Я чувствую себя настолько оскорбленным, что возвращение для меня совершенно невозможно в моральном смысле. Когда я делал свой доклад в Римине, то был поражен массой собравшихся людей, кругом их интересов и духовной подготовленностью к проблемам, которые мы обсуждали. Я не политик, а художник, так что очень чувствую эти тонкости.

Следующий фильм я намерен снимать в Швеции.

Я, конечно, вернусь к выступлению Аццрея, которое звучит сегодня таким по-детски беспомощным и обиженным. Это то, что давало повод написать западным журналистам, что Тарковский остается лишь потому, что ему в России мало платили. Все остальное им было абсолютно непонятно…

А пока несколько слов Любимова и Максимова: