Тарковский и я. Дневник пионерки

Раздался звонкий и одновременно сочувственный смех:

— Ты думаешь, наверное, что он тебе не изменяет? А ты знаешь, как была удивлена Кристианушка? Как ей было неприятно, когда он так приставал к ней в монастыре… Ведь я так много рассказывала ей о тебе, о том, как ты уехала на Запад с двумя детьми, как ждала его… Она была просто поражена.

Туг, надо сознаться в глазах у меня потемнело. А перед потемневшим взором возник монастырь, те два вечера, которые я просила Диму посидеть с ней. Его нежелание это делать. А затем приглашение Диме сопровождать дам по ночному Риму. А потом память мгновенно отбросила меня еще дальше, к началу наших отношений, как они выглядели тогда. И тут, отчасти придя в себя, я четко проговорила:

— А вот это вранье. Это рассказ не про Диму и не про Бертончини. Потому что я помню, как Дима ухаживает за женщинами, и не могу себе вообразить, чтобы он на кого-то «лез», как ты говоришь… Мне не раз приходилось видеть, как некоторые бабы проявляли к нему повышенный интерес, включая тебя. Это правда, но у меня никогда не было поводов волноваться. Поэтому я легко могу себе представить, как раз обратную картину, как Бертончини, по твоим словам, «лезла» на него, а я требовала, чтобы он развлекал ее в саду поздней ночью… Но после того, что она рассказывала о себе, дорогая Лара, ее блядский образ мне достаточно ясен, не верю, чтобы она так страшно сопротивлялась… Оберегая что ли мою семейную жизнь? Что же она не заботилась о жене Федоровского? Максимум, что могло произойти под ее напором в том саду, где они встретились, это поцелуи, но не более того. Диме, наверное, неудобно было отказать престарелой даме. Ясно?

— Да, пожалуй, ты права, — неожиданно быстро согласилась со мной Лариса.

На следующий день они вместе с Гаитано отвезли меня на вокзал, где мы расцеловались до следующей встречи, которая случилась еще только однажды, уже после смерти Андрея и спустя многие годы.

Вернувшись домой, я, конечно, устроила Диме страшный шухер, который, оправдываясь, восклицал: «Я же просил тебе не оставлять меня с ней. Этой пьяной дурой».

— Но почему же ты мне ничего не сказал тогда? — требовала я его к ответу.

— А что я мог тебе сказать, когда мы все были в этом монастыре? Пожаловаться что ли, чтобы ты ей морду била?

Мне это казалось логичным, хотя успокоилась я не сразу, вспоминая, как он мямлил в Риме: «Олька меня не пускает»… Это как? Что за ответ?

— Но Лариса, сука, своего добилась. Я же говорил, чтобы ты не ездила туда. Она хотела тебя доконать и добилась. Ты же ничего не соображаешь. Ты еще только подумаешь, а Лариса уже просчитала, как это можно выкрутить для себя через пять лет. Нет, если так будет продолжаться, то все-таки придется ее убивать…

Но так больше не продолжалось…

Уехав с Андреем в Париж на пресс-конференцию, Лариса впервые не позвонила мне оттуда и не сообщила их телефон. Я хотела порадовать их, что последние страницы книги теперь уже отправлены Бертончини, и поторопилась узнать их телефон у Ирины Браун в Лондоне, которая его уже знала. Лариса сказала, что передаст Андрею эту замечательную новость, и они мне перезвонят.

Но все вернулось на круги своя, то есть к началу нашей западной жизни. Они больше никогда не перезвонили мне, и я больше никогда не видела Андрея. Единственное, чего я не поняла никогда, зачем она так настойчиво звала меня в Тоскану, даже оплатив мне билет. Зачем я ей там понадобилась? Для какой игры?

Так странно распорядилась судьба, начав и завершив мои встречи с Тарковским, этаким рондо, еще одним возвращением к началу. Во Владимире я познакомилась с Андреем через Ларису и мое отлучение от него произошло после последнего «тайного свидания» с Ларисой.

Так, очевидно, кому-то и зачем-то было надо.

Только телеграфная лента

А теперь настало время вернуться к началу этого не слишком веселого повествования. К первой главе этой книги, в которой изложены причины моего конфликта с Тарковским. Снова открыть чемодан с судопроизводственными бумагами по делу О. Сурковой против немецкого издательства «Ullstein» и госпожи Бертончини. Вернуться к последовавшим далее го-дам(!) жизни, проведенным в борьбе с «дружеским» наследием, оставленным мне моим обожаемым кумиром… Чемодан этот нагоняет на меня тоску и сожеление о том утерянном времени, которое никак не хотелось бы вернуть… Так что, собравшись еще раз с силами…

Многоуважаемые господа Тарковские просто взяли и скрылись с глаз моих в каких-то неведомых непроницаемых далях в тот самый момент, когда вся книга была, наконец, полностью и добровольно, под аккомпанемент обещаний передана не очень уважаемой мною г-же Бертончини…

Далее над сданной рукописью или надо мной, освободившейся от нее, зависла фигура умолчания. А я с годами тоже становилась девушкой все более гордой, чтобы гоняться непонятно за кем и за чем?.. Впрочем, все было ясно, но противно… и думалось о какой-то совести, которая, как я читала в книжках, в некоторых людях иногда просыпается…