Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью

Теперь на Западе Тарковский мог высказаться публично, попросив меня сделать с ним интервью на эту тему. И непременно где-нибудь опубликовать. Но… высказаться Тарковский, конечно, мог, но кому было теперь и на Западе интересно публиковать такую статью? Кто мог разобраться в деталях ссоры Тарковского с прессой? И кто этот Дёмин?

Сегодня это интервью Тарковского, его раздраженный тон выражают как его подлинное состояние в Италии, так и степень обиды на, казалось бы, «своих», отсутствие реального взаимопонимания. Поэтому мне кажется важной данная публикация, дополняющая подлинный образ режиссера, не говоря уже о моем давнем обещании ему. А потому спустя столько лет я ставлю перед Андреем Тарковским тот самый вопрос, которого он ожидал от меня когда-то:

Неопубликованное интервью как возвращение долга

– Как вы относитесь, Андрей Арсеньевич, к юбилейной статье, посвященной вашему творчеству и опубликованной в журнале «Советский фильм»?

И живой голос Тарковского, сохранившийся на магнитофонной пленке с 1983 года, отвечает мне:

– Ну, в общем, статья эта кажется мне очень странной… Какая-то безответственная, написанная – ну, как бы это сказать? – недобросовестно. Во всяком случае, мне ясно, что она написана по заказу, потому что автор совершенно не понимает моих задач, не понимает, чего я хочу, не понимает того, о чем он пишет…

Далее Тарковский по ходу нашего разговора заново пробегает глазами текст статьи, которая цитируется здесь с его голоса.

– Ну вот, по поводу снов, которые мне снятся… Пусть это будет на его совести… «Таков этот человек!» – безапелляционно заявляет обо мне Демин. Но как про меня, например, можно сказать: «он весь смятение, порыв, неожиданность»? Кроме того, что это, простите, дикая пошлость, это еще и совершенно не соответствует действительности…

Ну, действительно, о каком «смятении и неожиданности» идет речь, когда Тарковский отчетливо принадлежит той категории художников, которыми владеет идея (им даже отчетливо вербально формулируемая), для выражения которой создается их эстетика, изобретается необходимый язык? Или «неожиданность и смятение» – это мучительные поиски Тарковским выразительных средств, длины кадра, внутрикадрового монтажа и склеивания кусков для выражения смысла картины? Но в этом контексте имеет смысл скорее говорить о графически точной соподчиненности всей сотворенной Тарковским собственной жизни в соответствии с главной его Идеей и Смыслом его творчества. Какие уж тут романтические «неожиданности» и, добавим, «смятение» ума?