Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью

Я полагаю, что все мои фильмы говорят, в сущности, об одном и том же: люди не одиноки в этом мире и не брошены в пустом мироздании на произвол судьбы. Напротив. Они связаны бесчисленными нитями с прошлым и будущим, а всякая отдельная судьба так или иначе вписана в контекст развития всего человечества. Но надежда на осмысленную значимость каждой человеческой жизни и всякого поступка, в ней совершенного, на самом деле бесконечно повышает индивидуальную ответственность перед самым общим развитием Бытия.

В мире, где угроза войны – реальность, где социальные бедствия поражают своим размахом, а человеческие страдания вопиют, нельзя оставаться только безучастными свидетелями. Потому что каждый человек и человечество в целом несет свою святую ответственность перед собственным будущим. Так что именно Доменико видится Горчакову тем бескорыстным провидцем, который готов поступиться собственным внешним для него благополучием, чтобы возвестить сытому и слепому большинству неотвратимое на этом пути падение в пропасть.

В Горчакове таится та специфически русская тоска, то томление духа, которые раздражают и одновременно влекут к нему работающую с ним переводчицу-итальянку. Наш герой видится ей «русским медведем», неподвижным, лишенным светской легкости, который почему-то не может, отказывается пуститься с ней в легкое, ни к чему не обязывающее любовное приключение. Оказывается, что не для него такая простая интрижка, но ей непонятно, отчего так связывает его какая-то «старомодная» верность семье, дому, которые для нее вовсе не помеха? Вместо этого она видит в Горчакове странное для нее, особое чувство стыдливости и чрезмерной ответственности перед родными (или перед собою?), неумение насладиться жизнью в одиночку. Эти «странности» русского становятся источником драматического напряжения в отношениях двух персонажей. И чем острее их взаимонепонимание, тем фатальнее и невыносимее воспринимается Горчаковым поразивший его недуг – НОСТАЛЬГИЯ, как физическое заболевание…

– Правомерно ли воспринимать Горчакова вашим «alter ego», если вы всегда стремились к лирической, исповедальной интонации своих картин?