Реальность души художника, его чисто человеческий итог проявились на пленке, как на том самом рентгеновском снимке, с той технически безупречной отчетливостью, которая не позволяла далее сомневаться и медлить с «диагнозом»… Вспомните, как отчужденно и неуютно чувствует себя Александр среди своих домочадцев, и прежде всего рядом со своей бездуховной, фальшивой и истеричной женой… А теперь сравните декоративно выверенную, холодную, я бы сказала, скандинавски холодную красоту этого дома с домом Отца в финале «Соляриса», «замусоренным» книгами, освященным его беззащитно-доброй улыбкой. Тогда вы наглядно представите себе, как далеко ушел Тарковский в разъедающем душу разочаровании, в порою им же самим создаваемых иллюзиях. Как искусственно он «возгонял» их все более и более ригористично к концу жизни, чтобы, в конце концов, подобно ибсеновскому Брандту, увести своего героя в те запредельные выси служения Абсолюту, где Истина начинает выглядеть не просто надличностной, но и бесчеловечной.
Если «Ностальгия» еще была пропитана вся каким-то предсмертным ощущением: «душа скорбит смертельно»… то в «Жертвоприношении» точно сама душа вовсе исчезла, я не нахожу в кадре следов ее тоскующего присутствия, точно она предательски отлетела от художника прежде, чем он успел сориентироваться в этой новой для себя ситуации, из которой, впрочем, ему не дано было выйти живым…
Тарковский и Бергман