Тартар, Лтд.

Все бы ничего, но жизнь упорно не желала вернуться в свою колею. Я старался, как прежде, гулять по городу, пить, встречаться с людьми. Но город лежал трупом, люди лгали, спиртное отказывалось входить в душу и блуждало по телу, вызывая отрыжку. Как другим бывает скучно, больно или плохо, мне было безумно. Во всем был надлом; трещина не зарастала — но и не росла, и любитель пограничных состояний сумел бы, не нанося урона кошельку, насладиться этим смутным, текучим, слишком живым, слишком мертвым потоком мыслей, который уже сложно было назвать рассудком. В таких чувствах я вступил в декабрь.

Он был терпким и бесснежным. Выходя на улицу, я встречал подростков, которые возвращались из лицея, неизвестно чему смеясь. Было так сухо, что они не сняли роликов. Нищие у церкви предсказывали суровую зиму. Папики Боба запаслись мешком сахара. Боб провалил какой-то экзамен. Один Аристотель оставался спокоен и вел наблюдения.

Я перебивался литературой — часами валяясь на диване, в развале книг. Литература имеет к тебе или слишком большое отношение, или никакого; что характерно — от тебя и твоей личной воли это никак не зависит. Я читал и сквозь фальшивую призму книг видел жизнь как красивый печальный роман: все умерли или, наоборот, жили долго и счастливо, и все события и люди занимали свое место, и конец был известен с самого начала, что вносило в жизнь необходимую осмысленность. Некоторым людям (о себе в третьем лице) важнее всего осмыслить происходящее, они не могут смириться с простой данностью факта. Они ищут причин и из неверно найденных причин выводят небывалые последствия. Им так спокойнее.

Я читал. Время свободно текло своим руслом. Боб открыто пропускал занятия. Мамаша плакала и орала на папашу, вдвоем они орали на подростка. Отделенная добротной стеной, их брань плескалась в моих ушах безмятежно, как шум прибоя. Стихия. Именно как к стихии и следует относиться к людям.

Стук-стук.

— Входи, — сказал я привычно, переворачивая страницу. Просунулась рыжая голова.

Он как-то потускнел, стал напряженнее. Нехороший ищущий взгляд.

— У тебя есть выпить?

— Что ты сказал?

— Накатить.

— Не рано ли тебе накатывать?

— Уже два часа.

Ну что же, Бог в помощь. Я переместился к одной из книжных полок, служившей мне баром.

— Водка?

— Водка.

— Получи.

Он поискал взглядом стакан, стакана не было. Я решил, что из горла он выпьет меньше: с одной стороны, отрегулирует дозу, с другой — не будет видно, что доза обидно мала для его тщеславия. Он сделал такой энергичный глоток, словно хотел утопиться.

— Пошло?

Боб наконец пересилил жидкость в себе и кивнул.

— Кажется, да.

— Тогда рассказывай.

— Тебе интересно?

— Какая разница, если человеку просто нужно выговориться? Побуду статистом.

Мальчик понурился.

— Ты не думаешь, что слишком жесток со мной?

Я так не думал.

— Что происходит у тебя с папиками?

— Ничего нового. Я не буду поступать в Консисту.

— Тогда куда?

— Никуда. В Красную Армию.

— Это зачем?

— Низачем. Меня тошнит от моей семьи. От их знакомых. От их жизни. Это вранье, а не жизнь.

Я подошел к окну. Я не хотел ничего объяснять. Крыши блестели, как глаза у обиженного ребенка. И я не хотел видеть этих глаз. Смотрел вдаль, насколько доставало перспективы.

— Мне уйти?

— Сиди. Войдешь в колею, тогда ступай.

— Папиков нет до вечера.

— Все равно. Тебе нужен статист. Я готов слушать. Я умею использовать себя по назначению.

— Ты всегда только слушаешь?

— А что зря язык утруждать?

— А поступки?

— Это зачем?

— Чтобы вставляло.

— Где ты набрался этого жаргона?

— У тебя. Я подслушиваю, когда ты разговариваешь по телефону.

— Много узнал интересного?

— Кое-что. Все, кроме главного.

Он съежился и застыл. Теперь он молчал, боясь заплакать. Вой телефона вывел его из этого состояния. Он дернулся, сорвался. Неужели ждал звонка? подумал я.

— Это тебя.

— Я в Китае.

— Он сказал, что ты подойдешь. Что он подобрал правильные биты.

Я прошествовал.

— Здравствуй, Григорий.

— Здравствуй, здравствуй. Мне нужен Кропоткин.

— Он живет в Фурштатской.

— Нет, мне нужны его книжки. Я зайду, если есть. Я буду нежен.

Я продиктовал адрес и прислонился к подвешенному на стене велосипеду.

Через час он явился: длинное кожаное пальто, безумный докторский саквояж, безумные глаза. Боб, задремавший в кресле, поднял голову.

Саквояж полетел в угол, пальто — на диван. Обнаружившийся под пальто белый свитер был закапан чем-то, приблизительно напоминающим портвейн.

— Миленько у тебя. Ого, вид из окон. Прикольный глобус. Столько книг, ты все прочел? Помогло? Приветик. — Последнее слово он произнес, наткнувшись на кресло и замершего в нем Боба.

— И тебе привет.

Я посмотрел на глобус, зиявший дырой Тихого океана, на переплеты как попало сваленных в углу лейпцигских изданий, на диван, на ковер которого некоторые посетители время от времени норовили сблевнуть. Я любил мое бедное жилище, но, боюсь, моим вещам порою приходила мысль, что любовь может быть более деятельной.

— Давай Кропоткина.

— Что именно тебе надо?

— Что-нибудь программное и потоньше.

Я выволок ему «Этику». Он посмотрел с ужасом, но упаковал книгу в свой саквояж.